Очень маленькое созвездие. Том 2. Тихая Химера
Шрифт:
Доверять нельзя. Но если эти аккуратные большие оставляли его одного, становилось страшно: вдруг все, погаснешь. Только это редко бывало. Будто этот слабый его свет жизни был нужнее им, чем ему. Даже когда он спал, кто-то был рядом. Они его лечили, кормили с ложечки, никогда не говорили громко; иногда, когда становилось совсем уж тоскливо и мрак сгущался, как-то это чувствовали и брали на руки, носили по каюте, давали лекарство и голова переставала болеть. Несколько раз даже относили по серебристым коридорам в просторное место, где было много зеленых живых растений и непонятных запахов. Или в гулкое небольшое помещение, в котором было много-много теплой воды, и, оказываясь в ней, он так радовался, что забывал про свои неживые ноги.
Он начал их различать. Врач Вильгельм, всегда в белой рубашке, жалел
Он верил, что не обидят, но одинаково боялся заговорить с любым. Ведь они и сами с ним не говорили, считая слабоумным, утратившим даже речь. Следили только, чтоб ему было удобно и, по возможности, хорошо. Давали лекарства, и скоро он меньше стал спать, проваливаясь в пустоту, перестала болеть спина, и голову можно было поднимать и поворачивать, и внутри нее ничего не болело, за глазами только тяжело. Перестало тошнить и качать. Все вокруг – кроватка, вещи, стены, звуки, еда – стало привычнее и не пугало. Спокойный, в безопасности, сон, еда и лечение, оранжерея и бассейн повторялись изо дня в день. Он окреп, только все время мерз; даже стал сам садиться, и невыносимо скучно стало все время лежать в этой кровати с перильчиками и смотреть на медицинские приборы вокруг. Ние и доктор Вильгельм стали чаще улыбаться, брать на руки. Однажды Ние принес книжку с картинками. Буквы Юм вообще не мог разобрать, а что на картинках – понимал плохо. Когда-то что-то такое вроде бы снилось. Но он выучил слова, обозначающие предметы на картинках: «дерево», «река», «лес», «земляника» и показывал пальцем, если Ние просил. Ние улыбался. Принес другую книжку, с картинками, которых Юм испугался – он вообще никак не мог понять, что это на них нарисовано: «собака»? «лошадь»? «слон»? Даже слезы потекли и голова заболела. Вильгельм рассердился и велел книжку убрать. Тогда Юм потянулся к другой книжке, где «земляника» и «дерево», и Ние, скучая, стал терпеливо называть всякие мелкие предметы на картинках, на которые Юм показывал пальцем. Вильгельм вдруг спросил:
– Ние, да он видел ли вообще животных когда-нибудь?
– Не знаю. Вряд ли…
Юм посмотрел на них, быстро перелистал книжку и нашел картинку, где на крыльце разноцветного домика сидела кошка, и постучал по ней пальцем.
– Кошка, – уныло сказал Ние. – Говорит: «мяу».
Юм показал, как надо гладить кошку. Показал, как кошка делает усы вперед и мурчит. Хотел сказать: «мяу», да постеснялся – Ние и так уже смотрел недоверчиво:
– Ты видел кошку? Живую кошку, настоящую?
Юм кивнул. У него были две рыжих кошки, чтоб играть. Мур и Нюрка. Но они…Они… Он вспомнил, как их убили, вмиг облился слезами и скорей лег, спрятал лицо в подушку. И голова опять заболела так, что хоть кричи… Он вдруг уснул.
Когда очнулся, Ние пришел кормить его кашей. Взял на руки и надел на замерзшие ноги теплые носочки. С кашей бороться надо было долго. Ние терпеливо скармливал ему ложку за ложкой и рассказывал всякие считалки и потешки. Юм с потешками, в общем, смирился, но скучал. Хорошо, что Ние не стал больше спрашивать про кошек. Зато сказал:
– Знаешь, маленький, мне кажется, что ты все-таки немножко соображаешь. Сколько будет пять отнять четыре?
Юм удивился, но показал один палец. Ние улыбнулся:
– А двадцать четыре разделить на три?
Юм выпростал из-под одеяла вторую руку и показал восемь пальцев.
– Это что еще за устный счет? – вошел Вильгельм. – Уймись, Ние, не надо. Всему свое время. Ты б еще попросил его
– Да чем повредит ему устный счет?
– Если он только хоть раз получит удовольствие от счета, то нейронные цепи начнут восстанавливать преимущественно вычислительные способности. А тут уж один шаг до… Сам знаешь. Не он первый, не он последний.
– Только не бустер, – побледнел Ние.
– Да не похоже, – Вильгельм глянул на Юма и вздрогнул, встретив его взгляд. – Такие глазки умные. А памперс-то грязный. Давай-ка, малыш, пойдем купаться…Может, Ние, нам какие-нибудь сказки ему почитать, а?
Юм кивнул и улыбнулся.
С того дня и Ние, и Вильгельм словно бы просветлели лицами и стали говорить с ним куда больше. Читали сказки, в которых он вообще почти ничего не понимал, но терпеливо слушал – объяснения Ние были куда интересней, чем сами сказки; старались развлечь – даже играли с ним в лото с простыми картинками (Юму нравилось и одному играть с красивыми синенькими плашками: раскладывать в разном порядке, строить домики, просто разглядывать тонко нарисованные игрушечки на плашках) и нехитрыми правилами. Они и настоящие игрушки приносили, новенькие и красивые: машинки, люггеры, смешных кукол – только Юм не понимал, что с этими нарядными вещицами делать. Это модели реальных вещей? Изучал-изучал и не понимал, зачем в безвоздушном пространстве такие. Значит, такие машины бывают внизу, на планетах? А откуда у них на корабле игрушки, зачем? И книжки, и все эти позорно необходимые подгузники, и пижамы точно Юму по росту? И еще куча маленькой одежды обнаружилась, когда он окреп и утром помогали одевать не пижаму, а красивую одежду. И еще показали пару ботиночек и красные сандалики – вот ножки будут в порядке, и… А пока они носили его на руках.
В штанах и рубашке было спокойней, чем в пижаме. Юм улыбался, с каждым днем все лучше понимая их, улыбался шуткам, но никак не решался заговорить. Он ведь еще ни одного слова не сказал им, а они, видимо, считали, что он нем из-за травмы. Сами все ему рассказывали и объясняли, а он слушался. Показали корабль, небольшой и очень мощный. Почему-то никого, кроме них, на корабле не было, Юм смутно чувствовал странность этого, но был доволен: другие люди, наверное, страшные. А Ние и Вильгельм – добрые. Они теперь везде брали с собой, сажали кушать за стол и никогда не ругали, если он неуклюже что-нибудь проливал или сшибал со стола. Называли малышом. Разговаривали при нем о своих делах, выбирали ему смешные сказочные фильмы, которые он напряженно, иногда с недоумением, смотрел, сами вслух читали всякие сказки, – и никогда не уставали улыбаться, пусть не вполне искренне, и ласково шутить. Он старался скорей поправиться, чтоб им не было противно, и кое-что стало получаться. Уже успевал подать знак, чтоб утащили в туалет, и памперсы почти не пачкал. Только в плохие дни, когда голова болит и ее от подушки не поднять… Но если голова болит ТАК, то о памперсе меньше всего думаешь… Теперь такие дни случались пореже.
Но больше всего нравилось, когда они брали его в рубку, усаживали в одно из очень удобных пилотских кресел, в котором он забывал, что хилые, но жутко тяжелые ноги не слушаются, и занимались своими делами у пульта. Ему нравилось сидеть в тишине и смотреть на вещи, предназначение которых он хорошо понимал, нравилось следить за спиралями и крестами курсового коллиматора, посматривать на отключенный и совсем не страшный ротопульт, предугадывать действия Вильгельма или Ние за пультом и тихонько улыбаться, когда они с ним заговаривали.
Он сам все молчал, уже толком не понимая, почему. Как им не верить? Эти двое берегли его, баловали как маленького; блаженство безопасности, которое он испытывал на их руках, было таким жадным, что он и не пробовал противостоять – и в конце концов Юм сдался. Он всегда привязывался к людям, ко всем, кто хоть немножечко грел теплой заботой. А они очень заботились. И, самое главное, Укора, который своим безмерным обожанием сделал его всемогущей "Черной Звездой", у него теперь не было. Душа вздрагивала и сжималась, когда он вдруг нечаянно вспоминал восхищенные, немножко грустные черные, в лучиках морщинок, глаза человека, который целых два года заботился о нем и который, на самом-то деле, один более менее понимал его и отваживался прятать от Дракона. Но где он сейчас?