Очерки (1884 - 1885 гг)
Шрифт:
И во все эти годы чужаяжизнь ниоткуда не вторглась в эту пустую, нищую душу, — не дунула в нее ощущением стыда, не вложила в нее никакого иногоматериала, потому что и чужая жизнь состоит теперь тоже из миллионов жизней "один на один". А вот не угодно ли полюбоваться на ту же черту настоящего безвременья совершенно уж в другом виде? Пищиков, поставленный в положение полной изолированности от людского общества и общечеловеческих интересов, наполняет огромный пустырь, окружающий его, проявлениями своей жестокости в размерах, ничем не ограничиваемых, — а вот какой-то сельский учитель, чувствующий вокруг себя тот же пустырь (для Пищикова это "простор"), вот как описывает свое положение: "Сердце сжимается, уста цепенеют(?), кровь стынет в жилах, голова горит как в огне и мысль едва-едва работает при написании сих правдивых строк. Если бы не вопиющая действительность, не святая истина, всегда, везде, во всех жизненных проявлениях тождественная, если бы не горькие,
Читая эту корреспонденцию, невольно спрашиваешь себя: что такое случилось с беднягой — усманским учителем? Уж не истиранил ли его кто-нибудь ни за что, ни про что… У него "уста цепенеют" от ужаснейшего положения, для него жизнь не жизнь, с жизненная могила,"ужасное бремя", он не может без сердечного содроганияпредставить себе фигуру учителя: фигура вся изорвана в клочья, согбенна, изнурена и забита… Что же, наконец, такое делают господа усманские земские изверги с усманскими сельскими учителями? Но при внимательном чтении письма оказывается, что с усманскими учителями ровнехонько-таки ничего особенного не творится; жалованья мало, но по всей России учителя получают мало; вот и все… А между тем ужас, который владеет корреспондентом при изображении положения сельского учителя, несомненен; через несколько дней после этой корреспонденции появилось известие о самоубийстве какого-то сельского учителя из усманских, и я не удивился бы, если бы этот наложивший на себя руки человек оказался именно тот самый, который писал корреспонденцию. Отчего же такой ужас охватил его? Отчего ему представилось, что быть сельским учителем усманского земства почти то же, что быть живым зарытым в могилу?.. Мне кажется, что ужас овладел беднягой именно от ощущения одиночества. Он один в пустыне, с своими тетрадками, книжками, чернильницею… Кругом — невежество, ничего общего с его святой миссией, он обречен на всю жизнь чахнуть над таблицей умножения, "фыкать" и "пыкать", — он один, а все чуждо ему и всем чужд он… Вот источник того неподдельного ужаса, последствием которого, кажется, даже было самоубийство. "Один сам с собой" — живи так всю жизнь! Да, это точно могила! Читая корреспонденцию, вы чувствуете, что человек иззяб, издрог в каком-то холодном погребе, исчах там, "измучился", должен знать, что ему ничего не предстоит, кроме гибели, — его забыли, до него никому нет дела.
И такое душевное состояние, такая душевная жуть, которая сквозит в словах учителя, делается совершенно понятной, если припомнить опять то же самое одиноко, беспрерывно и бесцельно вертящееся фабричное колесцо, не приведенное в связь с общим ходом живого общественного механизма и живого общественного дела. На нашей памяти опять-таки были времена, когда эта связь существовала и когда передаточный ремень притягивал маленькое колесцо к большому механизму. Тогда не страшно было бы жить сельскому учителю и на тринадцати рублях, и в рваном пальто, и не страшно потому, что он, точно так же "пыкая" и "фыкая" и до хрипоты изнемогая над таблицей умножения, чувствовал, что он "не один", что ему дороги не тринадцать рублей, не "средства к жизни", а самое дело; он мог посвятитьжизнь этому делу, давать молодому деревенскому поколению возможность мыслить разумно и справедливо, и он охотно, с жаром и всем пылом молодости принимался за трудную черную работу умственного развития молодого поколения, вставал в шесть часов, когда на дворе еще темно, но ребята уж бегут к учителю; грелся от холоду, играя с этими же ребятами на-кулачки… Он знал, что он не один, что литератор, писатель пишут для него, для учителя, и этих мальчиков книгу под влиянием тех самыхпобуждений, которые и его заставили посвятить себятрудному делу, — и книга поможетему придать работе большую силу, большее содержание; он знал, что и журналистика не забывает его, потому что работает в одном с ним направлении; знал, что вот этот мировой судья не помирволит неправде, так как исповедует одни и те же принципы и проводит их в своем, не учительском, а судейском деле. Знал, что решение такого-то дела подтвердит его слова, сказанные ученикам. Словом, тысячами рук в разных видах и приемах делалось одно и то же, и ни один винт, поршень или крючок этого механизма не толкался праздно на своем месте, а знал, что он находится в связи с человеческим обществом, что идея, их связывающая, есть идея общечеловеческая, и, таким образом, долбя в холодной избе таблицу умножения, ни малейше не терял связи с развитием общечеловеческой мысли…
Да, если, может быть, не так вполне "прекрасно было" на наших глазах, зато действительно точно так, как здесь говорится, — прекрасно думалось, чувствовалось и частью, несомненно, осуществлялось в действительности.
Но, увы, передаточный ремень снят, живой нерв, соединявший мою духовную жизнь с духовной жизнью человечества и русского народа, разрезан; винты, гайки и поршни толкутся, шипят, суетятся, изнуряются каждый "сам по себе", "один на один", изнуряются без общей цели, без общего плана, без живой общественной связи.
Уединенный поэтик начинает маленьким воробьиным носиком копаться в крошечном цветке, обрызганном капелькой росы, и делает это дело с величайшей тщательностью… Уединенный беллетрист производит микроскопические исследования над психическим состоянием Петра Петровича, которому нравится толстая Марья Андреевна и опостылела худощавая Наталья Ивановна… Уединенный учитель пускает пулю в лоб, потому что ему пришлось жить с одними чернильницами, перьями, линейками, без всякой нравственной душевной связи с окружающим крестьянским обществом, без связи с командующим, распоряжающимся над ним земским классом, и ужас его одиночества, холод этой заброшенной нетопленной комнатки, эти рваные сапоги и дыры износившегося платья — все это, рисующееся его воображению в перспективе всей жизни, до конца, до могилы, невольно тянет к этому концу, к этой могиле, как полному успокоению… А вот уединенный Пищиков, не нуждающийся в людском обществе и, к сожалению, по целым годам не ощущающий со стороны этого общества ни малейшего давления, сосредоточившийся на своих личных микроскопических обидах, позволяет праздному воображению увеличить эти обиды, как под микроскопом, в миллионы раз и, наконец, поглощенный, подавленный ими, берется за плеть, полагая, что ему нельзя жить на свете, покуда он эту в миллионы раз увеличенную обиду не отомстит миллионами ударов плети по здоровому телу!.. И хлещет, и хлещет, и хлещет!..
ПРИМЕЧАНИЯ
Включив в данный раздел очерки, рисующие разлагающее влияние капитализма на общественную и личную жизнь людей, Успенский создал образы новорожденного русского буржуа и интеллигентов, которые, в силу своей материальной зависимости, становятся пособниками эксплуатации и ограбления деревни.
Печатается по последнему прижизненному изданию: Сочинения Глеба Успенского в лвух томах. Том второй. Третье издание Ф. Павленкова, СПБ., 1889.
Впервые очерк с подзаголовком "Летние воспоминания" напечатан в "Русской мысли", 1885, № 10. С исправлениями включался в Сочинения писателя, в раздел "Очерков".
Редакция "Русской мысли", опасаясь цензуры, часто сама урезывала текст произведений Успенского. В связи с этим он писал Н. Н. Бахметьеву 10 сентября 1885 года: "Корректуру моей статьи прошу прочитать Вас.Прошу также, чтобы без цензурных основанийсотоварищи Ваши по редакции не выбрасывали того, что им не нравится. Лично могут не нравиться и мне ихние произведения" (Г. Успенский. Полное собрание сочинений, т. XIII, стр. 472).
Стр. 330. … буржуа… заимствую это слово из какой-то повести Тургенева… — из романа "Новь", где буржуа назван купец Фалеев.
Печатается по последнему прижизненному изданию: Сочинения Глеба Успенского в двух томах. Том второй. Третье издание Ф. Павленкова, СПБ., 1889.
Рассказ, входивший в цикл "Очерки русской жизни. (Наблюдения и компиляции)", впервые был напечатан в "Русской мысли", 1885, № 8. Входил с исправлениями в Сочинения писателя, в раздел "Очерков".
В 1903 году цензура запретила отдельное издание "Дохнуть некогда", указав, что созданная Успенским "картина мужицкой нищеты и беспомощности, а также описание способов получения от голодающего населения недоимок являются совершенно недопустимыми в дешевом народном издании".
Стр. 337. … штундисты, менониты, молокане, баптисты… — наименования различных сект, быт и социальные воззрения которых интересовали писателя.
Стр. 357. Нобель. — В 1874 году было организовано товарищество братьев Нобель для разработки русских нефтяных месторождений.
Печатается по последнему прижизненному изданию: Сочинения Глеба Успенского в двух томах Том второй. Третье издание Ф. Павленкова, СПБ., 1889.
Очерк, входивший вначале в цикл "Безвременье", был опубликован впервые в газете "Русские ведомости", 1885, № 272 от 3 октября. С сокращением текста и видоизмененным концом включался в Сочинения писателя, в раздел "Очерков".