Очерки Крыма

Марков Евгений Львович

Наши надежды были совершенно разрушены. Настоятель объявил, что богомольцы разошлись скоро после обедни, что не осталось никакой провизии, и что вряд лит мы захотим ночевать в монастырской гостинице, в которой нижний этаж залит водою, а верхний почти не отделан. Настоятель предлагал нам свою маленькую келью, пропитанную запахом свечей, постного масла и каких-то сухих трав, но сам же предупредил, что в ней страшное множество насекомых. Мы решили поместиться в сырой, неприютной гостинице. Попросили сена на постели и лошадям. Сена не было, ячменя и овса тоже не было. Голые узкие лавки были единственным ложем для нас. Нельзя ли чего-нибудь сварить? — Сварить нечего, да и повар-монах спит давно, монахи очень утомились за праздник. Кое-как раздули самовар. Согреться необходимо, все промокли насквозь. Плащи, бурки — хоть выжми. На чем спать, чем укрыться? Наконец появились человека три сонных монахов. Повар взялся сготовить кое-что из бывшей с нами провизии, и заставил нас надеяться и верить в продолжение полутора часов. Но когда он принес то, что назвал супом и макаронами, мы сразу убедились в тщете своих надежд и своей веры. Почтенный инок судил о нашем вкусе по-своему собственному, и обратил и суп и макароны в кашицу из лука. Как ни силен был голод, мы поблагодарили монастырского артиста и возвратили ему непочатыми его вонючие блюда.

Другие монахи, видя наше затруднение насчет постелей, без дальних дум и церемоний разоблачились из своих ваточных ряс и разложили их по лавкам, вместо тюфяков; сами они остались в одном белье, нимало не конфузясь, как и подобало отшельникам, умерщвляющим земные страсти. Кое-как замаскировали чистыми простынями подозрительные одежды черноризцев, кое-как разместились на своих прокрустовых ложах; веселый хохот обуял всю компанию, и неистощимые остроты насчет нашего комического положения посыпались от нас же самих. Но спать было решительно нельзя. Мириады насекомых кишели на нас, на лавках, на стенах. Всякий из нас испытывал страдания Гулливера, атакованного стрелами лилипутов. Малодушный человек пришел бы совершенное отчаяние от этого гнусного мучительства.

Все прелести Козьмодемьянского скита были потеряны для нас после такой ночи. Утро было к тому же сырое, ветреное. Облака едва расползались, и никакой перспективы не было видно из-за этих колыхавшихся темных лесов. Мы все-таки решились познакомиться со Святым ключом, и храбрецы опустились в его четырехградусную воду. Холод невыносимый; едва выскочили. Хорошо еще, что пришлось сейчас же подниматься на крутизны самого возвышенного из всех пунктов Яйлы — на Бабуган-яйлу, составляющую крайний угол хребта Яйлы с востока. Этот многочасовой подъем согрел не одних лошадей. На Бабугане едва не попались в гущу облаков. Сделалось вдруг бело и непрозрачно, словно мы влезли в кубан молока. Бекир сильно струсил, но, к счастью нашему, ветер пронес облака вдоль по хребту. Мы в эту минуту были как раз на южном краю хребта, готовые начать спуск. Когда клубы облаков вдруг смахнулись, как ненужная декорация на сцене театра, у наших ног, глубоко внизу, широким и далеким горизонтом, неожиданно улыбнулось нам море такой яркой и веселой лазури, какую редко приходится видеть. Южный берег лежал у наших ног со своими белыми домиками и стройными кипарисами, с всею роскошью своих красок и очертаний. Он казался вдвое милее, вдвое дороже, после нескольких суток разлуки, как кажется милее и дороже по возвращении красота любимой женщины, ненадолго покинутой.

Мы стали спускаться. Теплый воздух, насыщенный ароматами южных трав, веял нам в лицо. Сердце чувствовало, что оно вступало в иной, лучший мир, где солнце жарче, где краски ярче, плод слаще, воздух нежнее и душистее, жизнь счастливее. Этот переход от гор к Южному берегу всегда поразителен. Словно, переехав известную черту, вы отворили дверь спертой комнаты, и вышли на свежий воздух, в широкий мир Божий.

Как по ступеням, съезжали мы из одного горного пояса в другой, и новые поселения, новые перспективы открывались кругом. Глаз с наслажденьем следил за развертывавшимися вдали линиями берега, за этими давно знакомыми мысами и заливчиками, у которых кончался наш путь. Мы поздно съехали на южнобережское шоссе и дали себе вздохнуть в веселой скачке по его гладкому полотну. Было уже совсем темно, когда роскошный парк Никитского сада принял под фантастические сени своих тропических деревьев, в ароматную атмосферу своих теплиц и цветников, наполненную журчаньем фонтанов.

Вот сверкнули сквозь магарачский лес огоньки нашей дачи, притаившейся у спящего моря. Копыта звучат по камням морского берега… Белая женская фигура вырезается среди кипарисов, заслоняющих освещенный балкон.

Хорошо странствовать по глухим лесным оврагам, терпя лишения и труды, наслаждаясь привольною жизнью горца и исследуя тайны погибших времен; но еще отраднее, после своей семидневной Одиссеи, завидеть наконец огонь родного очага…

С Южного берега

(путевые письма)

Новороссия. — Коммерческое хозяйство и романтическое хозяйство. — Новые элементы в наших окраинах. — Экзамен самому себе. — Крымская лошадь. — Откуп в новом виде. — Академия художников в Крыму и на Неве. — Пустынники Кастели. — Цивилизация природы. — Ялтинское хозяйство в настоящем и будущем. — Что такое для России Южный берег. — Ялта, как модный центр. — Перипетия ялтинских земств. — Горе малодушному. — Бульварная цивилизация. — "Бекир маленький" и его история. — Татарский дом. — Крымские латифундии. — Лесоистребление. — По дороге в Ай-Петри.

Кончились стены хлебов, поля перестали щетиниться, будто частыми батареями, рядами тяжеловесных копен…

Повалила, расстилаясь кругом скатертью, сплошная степь с одинокими курганами, со стадами овец… Началась Новороссия…

Что-то жуткое и неприютное для жителя многолюдной, тесно застроенной чисто русской стороны в этих бурых и голых степях Новороссии, выжаренных солнцем.

Надвигающаяся осень глядит в них резче и неумолимее, чем в наших родных гнездах, полных садов, рощ и скирд свежего хлеба…

Ветер сгоняет в пустынные балки дымки пыли и гуляет себе в одиночку в безбрежном пространстве… Овцы, овцы да овцы… только и видно…

Нужно много сердечной прозы, чтобы спокойно прозябать в этой стране бурьянов и овец… Вон к балочке прибилась помещичья «экономия», что-то бесконечно грустное, безотрадное. Ярко окрашенный дом с колоннадою не высится перед рядами изб, весело вырезаясь на густом фоне своих садов и, вместе с такою же, яркою церковью, весело отражаясь в водах пруда… Нет, это не наша русская дворянская усадьба, с хоромами и флигелями — это, действительно, «экономия». Низкий и длинный дом прилег к земле, боясь высунуть голову степным ветрам. Низенькие и длинные кошары, половни, сараи, облегли его бесцеремонным и тесным кольцом. Ни одного дерева, ни шума, ни движения… Словно тут все выжжено и оголено, как на степной пустыне… Сейчас видишь, что здесь не кипит жизнь сама ипо себе и сама для себя, что здесь на первом плане не удобство и наслаждение человека, а терпеливая охрана, настойчивое и безмолвное выжидание своей корысти.

Тут на первом плане овцы, тут весь человек для овец. Даже жилище человека здесь смотрит овечьею кошарою; все соображено здесь с интересами овец, все проникнуто их вкусами и характером. Конечно, эти новороссийские хозяйства зачастую могут посмеяться над нашими курскими хозяйствами. Вон посмотрите, прямо среди степи, на голом бугре, дымит и грохочет паровая молотилка. Она обсыпала себя соломою, которой никто не прибирает, которая никому не нужна, обсыпана горами зерна, на которые разинули бы рот в наших маленьких старых хозяйствах.

Здесь все в громадных размерах: степи, посевы, стада, капиталы, барыши, убытки. Это настоящее коммерческое хозяйство, которое не знает никакого романтизма, не стесняется никакими предрассудками, которое смело хватает машину из Америки, продает шерсть в Англию, следит за биржевыми бюллетенями и, вместо какого-нибудь кулака Силая Лаптева, знается прямо с морскими портами, с агентурами марсельских и ливерпульских фирм. Такому капиталистическому хозяйству не до пейзажей, не до приятного соседства, не до романтических преданий старинных дворянских хором…