Очерки Крыма

Марков Евгений Львович

Величина процента и быстрота оборота объясняют здесь все. Тут все ново, все на минуту, тут ничто не связано ничем. Сегодня заварилось дело, завтра, оказалось невыгодно, послезавтра оно бросается, и без сожаления и колебаний разрывается связь с прошлым; тут прошлого нет, тут только одно настоящее. Сегодня тысячи работников, набравшихся с разных мест России; завтра их уже нет, как не было вчера. Никто не знает их имени, никого и они тут не хотят знать. Получит в субботу поденный расчет, и оба квиты, хозяин и работник. Я не был в прериях западных штатов Америки, но, проезжая Новороссию, я постоянно вспоминаю то, что слыхал о западных штатах. Тот же безграничный простор, те же беспредельные перспективы в будущее, то же грабительское торопливое хозяйство капиталов, давящихся предприятиями для быстрой наживы, те же принципы дерзкого риска и неутомимой энергии, тот же тип людей холодного, торгового расчета, разорвавших со всякими наследственными сентиментальностями. Таковы всегда свойства богатства in statu nascenti, как выражаются химики.

Оно здесь растет гомерически и рушится гомерически; оно не знает ни мелочей, ни полумер. И, конечно, жалким и бедным должно ему казаться наше кропотливое ухаживание за своими родовыми дворянскими гнездами, наша убыточная возня с каким-нибудь запущенным садом, насаженным старою бабушкою, наше идиллическое отношение к пруду или аллее, с которыми связаны самые светлые страницы нашей юности и которые мы не соглашаемся продать, в очевидное разоренье себе, за самую выгодную цену. Какой-нибудь старичок буфетчик, полный преданий фамилии и доживающий свой век в барском углу, на барской месячине, как все вообще романтические отношения старого помещичества к старому крестьянству, покажутся отрывками такого отжившего и глупого мира этим самоуверенным хозяевам нового закала, знающим только свой хозяйственный баланс и верующим только в него.

Да, тянет отсюда чем-то неприятным и непривычным, но вместе с тем тянет ростом и силою. Сюда, и никуда больше, суждено разрастаться в будущем нашей широкой и неустроенной отчизне. Чего не заведешь, чего не добудешь здесь, в этом крае непочатого богатства, в котором поместится население пол-Европы, в этом громадном паровом клину нашей русской земли, заготовленном историей плодотворного будущего. Велика еще сила народа, у которого есть в запасе такие нетронутые пары, и недаром так тревожно смотрит на тугой рост этого народа-юноши старая Европа, изжившая все, что ей можно было изжить, выпахавшая в золу последний вершок своей духовной и физической почвы.

Железная дорога с ее блестящими вокзалами, французскою кухнею, многолюдною толпою, со всем своим шумом и движеньем — такая же фальшивая декорация, загораживающая пустыню, как и те декорации деревни, декорации празднества, которыми отводил глаза от безлюдья роскошной императрицы ее роскошный князь Тавриды. Да, это еще настоящая пустыня, ужасающая, безотрадная. Смущенному духу хочется разуверить себя, хочется опереться на кого-нибудь в этом безлюдье. Есть ли тут в поле жив человек? Хочется крикнуть, как в старой сказке, в ответ этому бесконечному молчанию, в ответ этим беспредельным далям…

Симферополь из старинной татарской деревушки Ак-мечеть (Белая церковь) превратился теперь, с проведением железной дороги, в настоящий европейский городок. Он производит милое впечатление своими беленькими, чистенькими домиками, своими тополевыми аллеями, своими зелеными садами, а главное, своею зеленою холмистою степью, на которой этот опрятный белокаменный городок стоит, как на хорошеньком блюдце, вырезаясь на заманчивой синеве южных гор. Татарский квартал Симферополя забился теперь совсем в глушь, и татарский элемент его населения стал заметен гораздо менее чем это было еще несколько лет назад. Магазины, дома, учебные заведенья разрослись сильно. Уже многих местностей узнать нельзя после девяти лет отсутствия.

Не доезжая городской заставы, за решеткою только что разбитого садика, стоит большой и красивый дом, который я еще помню в развалинах. Этот дом теперь сосредоточивает в себе несколько разнородных учреждений, проникнутых потребностями и духом новой цивилизации. Наши окраины как-то вообще смелее, оригинальнее и разнообразнее в приемах своей внутренней жизни, чем внутренность России, слишком уже застывшая в выработанных ею формах. Один из крымских старожилов, доктор Арендт, устроил в особом отделении этого дома лечебницу сгущенным воздухом для грудных больных, приезжающих в Крым, и при ней леченье кумысом. Главный же дом занят прекрасно устроенным "детским садом" г-жи Арендт. Сад этот уже состоит из четырех разных возрастов и подготовляет детей обоего пола в гимназию тем живым и развивающим путем наглядности, разнообразия, интереса, против которого, к прискорбию, так восстает официальная педагогия последнего времени. Заведение г-жи Арендт обильно снабжено самыми лучшими пособиями наглядного обучения, особенно же естественно-историческими коллекциями. Весело смотреть на это светлое обширное помещение, обставленное в каждом углу поучительными и любопытными для ребенка предметами, среди которых он, играючи, научится многому, не хороня своего детства в мрачных черных скамейках, с которых не смеешь сдвинуться, не убивая своего здоровья зубреньем противных и непонятных вещей, не отучаясь от семейной ласки, от домашнего веселья, от домашних игр. При заведении находится сад и дворик с гимнастикою. Сад — тоже замечательность своего рода. Это первый местный опыт карликовых садов. 2000 французских груш и яблонь самых дорогих сортов воспитываются доктором Арендтом в форме урны, ростом не выше полутора аршин каждое. Саду всего пять лет, но уже на крошечных деревьях висят дюшесы, бёри, кальвили и ранеты изумляющей величины и красоты. При этом способ воспитания, небольшое пространство, засаженное деревьями, может дать огромный доход, так как цена этих нежных сортов уже теперь на месте достигает до 10 рублей за пуд, а через несколько лет 2000 деревцев могут давать по пуду каждое. Дай Бог, чтобы эти редкие у нас попытки предприимчивых людей находили больше подражания, и чтоб с их помощью входила к нам больше и больше хотя бы материальная цивилизация Европы! Пора бы, в самом деле, смекнуть русскому человеку, что не одному немцу под силу извлекать из природы все, что она может и должна ему дать, что не боги горшки лепят.

Десятый год, как я не видал Крыма. Десять лет — целый век в нашу эпоху торопливой, вечно ищущей, вечно меняющейся жизни. Я чувствовал, что иду на экзамен перед собственным неподкупным сознанием, более страшный, чем были экзамены детства, потому что тут уже не может быть ни передержки, ни исправления. Чем стал я в эти десять лет! Остыла ли, под иссушающим гнетом житейских забот и разочарований опыта, та трепетная впечатлительность сердца, которая когда-то впивала в себя восторги Крыма, радостно захлебываясь ими, как захлебываются жадные губы ребенка, прилипающие к переполненным сосцам кормящей груди? Придавила ли меня чугунная пята лет настолько, что уже скучною, старческою прозою покажется былая поэзия, былая красота? И вот, коляска, покойно покачиваясь, выносит меня из предместий Симферополя туда, на знакомый юг, по знакомой дороге, и сердце вдруг встрепенулось крыльями, как проснувшаяся птица, и сразу сказало мне, что ничего еще не погибло, что еще жива прежняя жизнь, прежняя радость впечатления, прежняя жадность впечатлений.

Симферополь за мною; передо мною мой Крым… Унылое однообразие дороги и степи кончилось. Развертываются, чаруя воспоминаниями, волнуя надеждами, как листки чудного, вечно нового альбома, красоты крымских долин и предгорий, потом красоты крымских лесов и гор, вознося мое наслаждение, вместе с движеньем экипажа, все выше и выше, до того подоблачного перевала, где вдруг разом, словно распахивается завеса алтаря, опущенная на таинственное святилище, и у ваших ног открывается, в неизмеримом охвате, вся торжествующая красота южного моря, с обставшими его великанами гор.

Мы переехали Таушанбазарский перевал и висим теперь, будто на крыльях орла, над долиною Алушты, над ее сказочными тополями, воспетыми Пушкиным, над гнездом ее татарских саклей.

Шоссе и лошади Южного Крыма — это что-то удивительное, чего не встретишь в другом месте. На шоссе нет никогда ни одного толчка, ни одной выбоины — оно гладко и мягко, как пол. Вы забираетесь по этому шоссе почти на самый Чатыр-Даги, между тем, почти не чувствуете подъема — так разумно и щедро устроены бесчисленные извороты дороги, улиткою обнимающие каждый выступ горы. Новая дорога из Симферополя в Алушту особенно поражает этим удобством. Но еще поразительнее лошади. Четверня несла в гору нашу тяжелую коляску, с множеством багажа, хорошею рысью на продолжении нескольких верст. Рысью очутились мы на перевале Таушанбазара, как впоследствии на перевале Ламбатском и на всех, без исключения, горных подъемах южнобережского шоссе. А между тем, когда снизу глянешь, на какой одуряющей высоте идут телеграфные столбы, провожающие шоссе, — отказываешься верить, что туда можно вскарабкаться кому-нибудь, кроме козы. Точно то же со спусками. Тут не тормозят, не спускают, как у нас, на вожжах. Привычный ямщик ловко и смело разгоняет под гору привычных крепконогих лошадей, и вы несетесь в каретах, в колясках, на перекладных, словно зимою в салазках с английской горки. Только дух немножко захватывает, когда следишь первое время за открывающимися сбоку пропастями, еще не привыкнув вполне доверяться этому головоломному риску.

Извороты дороги часто круты и коротки, как кольцо свернувшейся змеи, и нужна непостижимая сила и ловкость крымских лошадей, чтобы успевать на всем раскате тяжелых экипажей во время заворачивать то направо, то налево, слетая в эту бездонную воронку. За то же весело и скоро ездится по таким шоссе, на таких лошадях!

Южный берег положительно заселяется, разрабатывается, цивилизуется. Это бросается в глаза через десятилетний антракт. Алушта еще на днях глухая, еле посещаемая деревушка, настойчиво превращается в своего рода "станцию здоровья", которыми славится Швейцария, Италия, юг Франции.