Очерки по аналитической психологии
Шрифт:
Между тем бодрость экстраверта, напротив, все больше и больше убывает, лицо его постепенно вытягивается, и он начинает зевать. Здесь нет ни добродушных привратников, ни рыцарского гостеприимства, не видно и намека на возможность романтических приключений – это всего лишь замок, частично переоборудованный в музей, а рукописи можно рассматривать и дома. Заметьте, в то время как энтузиазм одного нарастает, настроение другого падает: замок нагоняет на него тоску, рукописи напоминают о библиотеке, библиотека ассоциируется с университетом, университет – с зубрежкой и грозящим экзаменом. И постепенно мрачная пелена безразличия окутывает замок, который недавно казался ему столь интересным и привлекательным. Объект обретает для него негативные черты. «Как же здорово, – восклицает интроверт, – что мы совершенно случайно обнаружили такую чудесную коллекцию!» – «Мне кажется, здесь ужасно скучно», – отвечает второй, не скрывая своего дурного расположения духа. Это вызывает досаду приятеля, и он про себя решает никогда больше не путешествовать с экстравертом. Последнего же раздражает недовольство первого,
Давайте подробно проанализируем, что же произошло. Итак, оба путешествовали в приятной компании друг друга, пока не подошли к роковому замку. Там размышляющий заранее (прометеевский) интроверт выразил свои желания осмотреть его изнутри. Действующий и после размышляющий (эпиметеевский) экстраверт открыл доступ к желаемому [32] . И теперь происходит обращение типа: интроверт, который сначала опасался туда входить, теперь уже не хочет покидать замок, тогда как экстраверт проклинает тот момент, когда они вошли сюда. Первый околдован объектом, второй обуреваем своими негативными мыслями. Как только первый увидел рукописи, его словно подменили: робость его исчезла, объект завладел им, и он охотно отдался своему интересу. Второй, напротив, ощущал в себе нарастающее сопротивление объекту и, наконец, оказался в плену у своего находящегося в дурном настроении субъекта. Таким образом, первый стал экстравертом, а второй – интровертом. Однако экстраверсия интроверта отличается от экстраверсии экстраверта, как и наоборот. Когда раньше оба путешествовали совместно и пребывали в полной гармонии, они не мешали друг другу, потому что каждый сохранял свое естественное своеобразие. Оба были позитивны друг для друга, потому что их установки взаимно дополняли одна другую. Однако это происходило потому, что установка одного всегда включала в себя другого. Мы видим это, например, в коротком разговоре перед воротами: оба хотят войти в замок. Сомнение интроверта по поводу того, возможно ли это, имеет свою силу и для другого. Инициатива экстраверта также значима и для его спутника. Таким образом, установка одного включает в себя и другого. Так в той или иной мере дело обстоит всегда, если индивидуум пребывает в естественной для него установке, так как эта установка более или менее коллективно адаптирована. Это относится и к установке интроверта, хотя та всегда исходит от субъекта. Она просто направлена от субъекта к объекту, тогда как установка экстраверта направлена от объекта к субъекту.
32
Ср. мой разбор книги Шпиттелера в: Psychologische Ту реп, 1950, р. 227 ff. Ges. Werke, Bd. 6, Paragr. 261 ff.
Но в тот момент, когда объект у интроверта перевешивает субъекта и притягивает его, тогда его установка теряет социальный характер. Он забывает о присутствии своего друга, не включает его больше в свою установку, погружается в объект и не видит, как сильно заскучал его друг. Соответствующим образом и экстраверт, разочаровавшись в своих ожиданиях, перестает принимать во внимание другого и уходит в себя, погружаясь в свои субъективные представления и капризы.
Исходя из этого смысл события можно определить следующим образом. Под влиянием объекта у интроверта проявилась неполноценная экстраверсия, тогда как у экстраверта место его социальной установки заняла неполноценная интроверсия. Тем самым мы возвращаемся к положению, из которого исходили: ценность одного есть отрицательная ценность другого.
События, как позитивные, так и негативные, могут поднять наверх неполноценную противофункцию. Но в таком случае появляется ранимость как симптом наличествующей неполноценности. В этом случае создаются психологические основы для разлада и недоразумений, и не только для разлада между двумя людьми, но и для разлада с самим собой. Дело в том, что сущность неполноценной функции [33] характеризуется автономией; она самостоятельна, она охватывает, околдовывает и опутывает нас так, что мы уже перестаем быть хозяевами самих себя и не можем четко прослеживать грань между собой и другими.
33
См.: Psychologische Туреп, 1950, с. 615 f. Ges. Werke, Bd. 6, Paragr. 852 f.
И все же для развития характера необходимо, чтобы мы дали проявиться другой стороне, т. е. неполноценной функции; ибо скорее всего мы не можем надолго предоставить другому симбиотически заботиться о некоторой части нашей личности, так как момент, когда у нас возникнет нужда в другой функции, может наступить в любое время и застать нас неподготовленными, как наглядно показывает приведенный пример. И последствия могут быть тяжелыми: экстраверт утрачивает свое, необходимое ему, отношение к объектам, а интроверт – к своему субъекту. Но опять-таки необходимо, чтобы интроверт добился действия, которое не тормозится постоянными раздумьями и колебаниями, и чтобы экстраверт вспомнил о себе, не причиняя тем самым ущерба своим отношениям.
Думается, вполне ясно, что когда мы говорим об экстраверсии и интроверсии, то речь идет о двух противоположных друг другу естественных установках или направленных движениях, которые Гете однажды назвал диастолой и систолой. Своим гармоническим чередованием они должны были бы осуществлять ритм жизни; однако, похоже, для того, чтобы достичь этого ритма, необходимо высочайшее искусство жизни и надо быть либо совершенно бессознательным, чтобы естественный закон не нарушался никаким актом сознания, либо сознательным в еще гораздо более высокой степени, чтобы суметь также изъявлять волю и совершать противоположные движения. Так как наше развитие не может быть направлено вспять, к животной бессознательности, то остается лишь нелегкий путь вперед, к более высокой сознательности. Разумеется, такая сознательность, которая дала бы возможность свободно и намеренно жить великими «да» и «нет» Жизни, – это прямо-таки сверхчеловеческий идеал, но вместе с тем и цель. Наш современный духовный склад, пожалуй, позволяет лишь сознательно волеизъявлятъ «да» и по меньшей мере переносить «нет». Если дело обстоит так, то этим уже многое достигнуто.
Проблема противоположности как внутренне присущий человеческой природе принцип составляет дальнейший этап нашего прогрессирующего процесса познания. Эта проблема, как правило, является проблемой зрелого возраста. Правда, практическая работа с пациентом никогда не начинается с этой проблемы, особенно если речь идет о молодых людях. Источником появления неврозов у молодых людей выступает, как правило, конфликт между реальностью и неадекватной инфантильной установкой, каузально характеризующейся аномальной зависимостью от реальных или воображаемых родителей, а с точки зрения цели – недостижимыми фикциями, т. е. намерениями и устремлениями. Здесь вполне уместны редукции Фрейда и Адлера. Однако выявлено множество неврозов, которые лишь в зрелом возрасте возникают или усугубляются настолько, что пациенты становятся, скажем, профессионально нетрудоспособными. Без сомнения, в таких случаях можно доказать, что уже в юности у пациента отмечались патологическая зависимость от родителей и всевозможные ребяческие иллюзии, но все это не помешало человеку избрать себе профессию и успешно работать, жениться или выйти замуж и как-то вести семейную жизнь – вплоть до того момента в зрелом возрасте, когда прежняя установка не проявит свою несостоятельность. В таких случаях, естественно, мало проку от того, чтобы делать сознательными детские фантазии, выяснять степень зависимости от родителей и т. д., хотя это и является необходимой составной частью процедуры и посему нередко оказывается небесполезным. Но по сути дела терапия в таких случаях действительно начинается лишь тогда, когда пациент понимает, что уже не отец или мать стоят как бы на пути, а он сам, т. е. бессознательная часть его личности, продолжающая роль родителей. Однако это понимание, каким бы полезным оно ни было, носит пока еще негативный характер, т. е. оно лишь гласит: «Я знаю, что это не отец и не мать противостоят мне, а я сам».
Но кто же в нем самом противостоит ему? Что это за таинственная часть его личности, скрывавшаяся за образами отца и матери и так долго заставлявшая его верить, что причина недуга некогда внедрилась в него извне? Эта часть является противоположностью его сознательной установки и не даст ему покоя и будет мешать до тех пор, пока он ее не примет. Разумеется, для молодых людей может оказаться достаточно освобождения от прошлого, поскольку перед ними простирается манящее, богатое возможностями будущее. Стоит лишь разорвать некоторые узы, и жажда жизни довершит все остальное. Однако перед нами возникает совсем иная задача, когда мы имеем дело с людьми, у которых уже большая часть жизни позади и которым уже не только не высвечиваются какие-либо заманчивые возможности в будущем, но ждут все те же давно надоевшие обязанности и сомнительные удовольствия приближающейся старости.
Если нам удается освободить молодых людей от их прошлого, то мы видим, что они переносят образы своих родителей на более подходящие замещающие фигуры: чувство, которое было связано с матерью, теперь направляется на жену, и авторитет отца уступает место авторитету уважаемых наставников, начальников или же институтов. Это, правда, не фундаментальное решение проблемы, но практический путь, по которому бессознательно и потому без особых достойных упоминания препятствий и противодействий идет и нормальный человек.
Совершенно иначе выглядит проблема, возникающая перед человеком пожилым, который с большими или меньшими трудностями уже прошел эту часть пути. Может быть, он уже освободился от давно умерших родителей, искал и нашел свою мать в жене (или отца – в муже), уважал своих учителей и институт, сам стал отцом (или матерью). Возможно, что все это у него уже позади и он научился понимать: что сперва означало для него поддержку и удовлетворение, оказалось тягостным заблуждением, юношеской иллюзией, на которую он теперь оглядывается отчасти с сожалением, отчасти с завистью, так как впереди у него уже нет ничего, кроме старости и конца всех иллюзий. Все то из его иллюзий, что он прежде проецировал в мир и в вещи, постепенно вернулось к нему отработанным и изжившим себя. Возвращающаяся изо всех этих отношений энергия приходится на долю бессознательного и в ускоренном темпе оживляет в нем все то, развитием чего он до сих пор не занимался.