Очерки по русской семантике
Шрифт:
Одним из первых (если не первым), кто выразил это откристаллизовавшееся в слове сознание, был обладавший особой чуткостью к явлениям общественной жизни и мысли и абсолютным языковым слухом И. С. Тургенев. Он искал нужное слово, и оно далось ему не сразу. Попробовал так: «…Одежда на нем была немецкая, но одни неестественной величины буфы служили явным доказательством тому, что кроил ее не только русский – российский портной» (Записки охотника, Однодворец Овсяников, 1847). И остался неудовлетворенным. Продолжал искать: «Художеству еще худо на Руси. Сорокин кричит, что Рафаэль дрянь и “всё” дрянь, а сам чепуху пишет; знаем мы эту поганую россейскую замашку….» (письмо П. В. Анненкову– 31 октября 1857 г.). И наконец нашел: в письме А. А. Фету 25 января 1869 г. он с горечью писал о «бедствованиях по “рассейским” трактирам» и рассейским подчеркнул и взял в кавычки, заменив о на а, но сохранив двойное ее. Кавычки здесь не (или, по крайней мере, не только) знак «чужого» слова. Это знак необычного – новонайденногозначения. [206] То, что у Пушкина (в его «россейская публика») было дано как возможность, лишь в виде намека, под пером Тургенева получило ясное и выпуклое выражение. Сегодня Ро(а)с(с)ея – в
206
См.: Я С Тургенев Полное собрание писем. T. VII. М.; Л.: Наука, 1965. С. 285. Этот взгляд на Ро(а)с(с)ею как на одну лишь сторону России – взгляд изнутри России – принципиально отличен от взгляда извне, для которого Расея не ипостась, не идеальная понятийная сторона, а целое (как бы такой взгляд не выражался): «Эта варварская Россия», как думала когда-то мисс Жаксон в «Барышне-крестьянке» Пушкина, или «дура-Рассея», как считала в недавнем еще прошлом противопоставлявшая ей себя Сибирь: «Эти коренные очень гордятся собой, с пренебрежением относятся ко всему русскому… Глупая баба дергает своим толстым брюхом и пренебрежительно говорит: – Известно, из дуры-Расеи чего путного дождешься…» (Н. Гарин-Михайловский – Н. В. Михайловской, июнь 1891 г.). Пережитки этого взгляда достаточно широко сохраняются в Сибири и сегодня. Ср.: «– Это ж не Расея. – Так и я нерасейский – сибиряцкий…» (Г. Комраков. До осени – полгода, 7).
Из записей живой разговорной речи: – Господи, и когда только мы покончим с нашей расейской неповоротливостью!.. amp; – И что же? Так его и не восстановили? – Конечно, нет. Всё по-расейски.… – Ну как только они так могут! – А чё ты удивляешься? Paeen!.. amp; – Опять все окна повыбили… Эх, матушка-Расея!… amp; [Глядя вслед пьяному] Пьет Paeen!.. amp; [Глядя, как водитель самосвала сгружает кирпич, превращая его в бой] Бей давай, больше будет!.. Paeen!.. и мн. др. под.
Из литературных источников семидесятых – восьмидесятых годов: «Петров-Водкин не писал Рассей, но действительно работал для народа русского…» (Прометей. Вып. 8. М., 1972. С. 245); «…Во всех этих рассказах показан спесивый росейский барин-невежда» (С. Антонов. Я читаю рассказ. М.: Молодая гвардия, 1973. С. 99); «…как далеко шагнула бы экономика наших колхозов, если бы не наше заклятое росейское бездорожье!..» (Призыв, 27 августа 1974 г.); «Ну, знаете, в области свобод в Расее-матушке надо бы поосторожнее, – вставил Лев Львович…» (С. Ермолинский. Яснополянская хроника // Звезда. 1974. № 3. С. 74); «Невозможно удержать слезы, когда Борисов поет “Ехал на ярмарку ухарь-купец”, вкладывая в песню всю нереализованную силу души, всю боль своей жизни, страдания за всю “расейскую” жизнь…» (В. Розов. После спектакля // Советская культура, 16 марта 1985 г.); «…во всей своей расейской крепостнической неумытости…» (Е Покусаев. Алексей Михайлович Жемчужников // А. М. Жемчужников. Избранные произведения. М.; Л.: Худож. лит., 1987. С. 13) и мн. др. под. [207]
207
Следует заметить, что в последние годы – в полном соответствии с логикой развития общественной мысли, формирующей неославянофильские и почвеннические течения и уклонения различных оттенков и толков (вплоть до черносотенных и откровенно фашистских), проявляющие себя в идеализации патриархального прошлого русской деревни, исконных форм быта, монархического государственного устройства и т. п., – Расея (с производными) инвертивно включается в общий ряд воскрешаемых ими символов, получая экспрессию положительной оценки. Ср. немногие примеры, почерпнутые из необозримого их числа на страницах периодических изданий, отражающих и формирующих такого рода настроения и взгляды: «Всё пересилит просто и стойко /Дерзость российская, удаль расейская….» (Р Казакова. Постановление //Литературная Россия, 15 июля 1977 г.); «За Россию, матушку – Расею / Он упал, прикрыв огнем друзей…» (Я Кучуков Алешка//Наш современник. 1978. № 10. С. 75); «Всегда надежно врачевала душу / Расейская сердечность старика…» (Ю. Друнина Дядя Вася // Наш современник. 1976.№ 3.С. 141); «Иван Иванович смотрел на пролетающие мимо поля, на полустанки, деревни, города и искренне удивлялся, говорил Андрею: – погляди только, какая махина! Одно слово – Расея!» (М Щукин Имя для сына // Наш современник. 1986. № 2. С. 90)
Обращает на себя внимание, что в обширном материале, представляющем современное употребление – ей-образований, почти полностью отсутствуют обычные в письменной практике XIX – середины XX в. (показательно ее воспроизведение в переизданиях последних лет) варианты с орфографическим видом корня Росс. И это чрезвычайно важно и знаменательно, так как мы имеем здесь дело не с отражением случайной неполноты авторской выборки, а с проявлением внутренних закономерностей становления вырабатывающейся стихийно новейшей орфографической нормы.
Поскольку противопоставление двух фонемных вариантов суффикса (-ий // – ей) оказывается неспособным обеспечить семантическую и аксиологически-оценочную надстройку над закрепленной за ними стилистической функцией (ср. беспарт-ий-ный – беспapm-ей-ный) и поскольку ни фонемика, ни фонетика корня не могут стать материальным субстратом содержательного противопоставления рассматриваемых – ий / – ей-образований, эту функцию по необходимости – вынужденно – берет на себя графика. При этом графика предоставляет на орфографический выбор две имеющиеся в ее распоряжении объективные возможности: либо фонематическому написанию корня с о (Росс-ий-) противопоставляется фонетическое написание с а (Расс-ей-), либо традиционному написанию с двумя ее (Росс-ий-) противопоставляется фонетическое написание с одним с (Рос-ей-). Так
208
Как уже было сказано и как это видно из приведенных выше иллюстраций, в современных переизданиях текстов XIX в. сохраняются и воспроизводятся обычные для этого времени (авторские и/или редакторско-типографские) написания с фонематическим о (Россея // Росея). Тем показательнее замена старого Россея на новое Росея в переизданиях «Войны и мира» Л. Н. Толстого. Ср. в издании 1949 г.: «– Решилась! Россея! – крикнул он. – Алпатыч! Решилась! Сам запалю… – Ферапонтов побежал надвор…» (Т III.Ч. 2, I V.М.:ГИХЛ, 1949. С. 118). В просмотренных изданиях последующих лет (см., например: М., 1966. С. 123; М.: Худож. лит., 1974. С. 124; Фрунзе, 1981. С. 123; Харьков, 1984. С. 122; М.: Правда, 1984. С. 125 и мн. др.) – везде Росея.
Что касается двух разрешаемых графикой полуфонетических написаний Росей– и Рассей-, то они, будучи с отвлеченно-теоретической точки зрения, казалось бы, логически равноправными, обнаруживают – в конкретных условиях современного русского письма с характерными для него тенденциями актуального развития – отнюдь не равную орфографическую пригодность и жизнеспособность. Так, первый из них – Росей-, поскольку написание о в первом предударном слоге является либо мотивированно, либо условно нормативным (ср. предпочтительный выбор варианта с буквой о в таких, связанных с гиперфонемной ситуацией, [209] парах, как охломон – охламон, портач – партач, фломастер – фламастер, бодяга – бадяга, долдонить – далдонить и мн. др. под.) подсознательно и стихийно избегается пишущими и встречается лишь в очень редких – единичных! – случаях, безусловно уступая второму возможному варианту – Рассей-.
209
О гиперфонемной ситуации применительно к корню ~Росс~ приходится говорить потому, что все его производные с о (под ударением в сильной позиции) для подавляющего большинства носителей русского литературного языка либо вообще практически не существуют (ср. глубоко архаическое росс из какого-нибудь «Гром победы раздавайся, Веселися храбрый росс», или устаревшие великоросс, – ы – Великоросса, как и малоросс, – ы – Малороссия, или узко специальное Россика с более распространенным латинским вариантом Rossica), либо находятся на достаточно далекой периферии языкового сознания (такие, например, как специализированные сложно-сокращенные образования типа Росхлебторг).
Предпочтение, оказываемое пишущими варианту Рассей-, объясняется, как можно думать, не только яркой «неорфографичностью» написания а вместо о, но и «меньшей орфографичностью» написания двойного ее, поскольку это последнее может восприниматься как обозначение экспрессивной геминации согласных. [210] Тем не менее и этот вариант оказывается не оптимальным, и на передний план выдвигается третье – коптаминированное написание Расей-, представляющее двойное нарушение орфографической нормы и обеспечивающее максимально полное материальное противопоставление двух семантически разошедшихся форм. Ср.: «Россия идет – не Расея!..» (Е. Евтушенко. Красота); «Когда же, наконец, Россия / В себе Расею изживет!..» (М. Кузмин. Россия).
210
См. об этом: А. Б. Пенъковский. О некоторых некодифицированных явлениях современной русской орфографии (о написаниях типа иду-у, оч-ченъ) // Нерешенные вопросы русского правописания. М.: Наука, 1974. С. 100–102.
Именно это написание – Расея, функционирующее сейчас в качестве стихийно отобранной фактической нормы, и должно быть закреплено официальной кодификацией. В нормированном литературном языке и нарушения нормы – там, где это необходимо, – должны быть облечены в нормативную форму.
Слоговая сегментация речи в функционально-семантическом аспекте
Послушайте!
Ведь если звезды зажигают -
значит – это кому-нибудь нужно?
Проблеме слога, представляющей большой и сложный комплекс вопросов слогообразования и слогоделения, посвящена – и у нас и за рубежом – обширная, трудно обозримая литература. Тем не менее, несмотря на давнюю традицию научного изучения, здесь «почти нет общепринятых решений. В каждой последующей работе часто отрицаются или значительно корректируются результаты, полученные предшественниками…» [Калнынь 1981: 446]. Эту ситуацию, учитывая, что слог – не конструкт, не абстрактная сущность, а живая, материальная, во плоти, физическая, артикуляторно-акустическая единица, нельзя не признать достаточно экстра-ординарной. И дело здесь не только в действительной сложности и внутренней противоречивости слога и связанных с ним явлений.
Дело также и в том, что теоретический анализ, давший основания для двух – несовместимых и не сводимых на принципе дополнительности – концепций слога [Панов 1979: 77], не получил надежной экспериментальной базы. Экспериментальные исследования проводились по программе, которая не только не исключала, но заведомо предполагала возмущающее воздействие экспериментатора и была ориентирована – независимо от того, изучалось ли слогоделение носителей литературного языка или слогоделение носителей диалектной речи, – исключительно на искусственную процедуру слоговой сегментации отдельного (по выбору экспериментатора) слова. Понятно, что построенный на такой основе эксперимент может демонстрировать только то, что было в него заложено. Испытуемые, поставленные перед необходимостью сознательно и преднамеренно осуществить то, что обычно делается в полностью автоматическом и не подконтрольном сознанию режиме, оказываются в положении сороконожки, которой (по известной притче) был задан вопрос о том, с какой из своих сорока ног она начинает движение, и, выбитые из естественной фонетической ко-леи, производят слогоделение с опорой на подвластные осознанию морфемные, графические или иные подобные случайные ассоциации (ср.: [Калнынь 1981: 453]).