Очи черные. Легенда преступного мира
Шрифт:
— Это вам!
— Я должно быть чего-то не понимаю…
— Я все объясню! — прошептала женщина, озираясь по сторонам, словно их кто-то мог подслушать. — Я могу войти?
— Если вас не смутит мой вид…
Соседка лишь безразлично махнула рукой. Впустив ее, Михаил предложил устроиться на широком подоконнике. Она плотно прижимала ладошку ко рту, давясь при этом от смеха:
— Простите, я неприятно смеюсь, поэтому приходится сдерживать себя… Я вам бесконечно благодарна! И не стану брать с вас деньги за первый месяц проживания!
— За что такая щедрость? — уплетая еду, уточнил
— Мой супруг ведь пьет. Не один год пьет. Помните, в восемнадцатом расстрелы массовые были? У него братья подались в красную армию, но затем перешли на сторону белых, подались в добровольческую армию. Их приговорили к расстрелу условно, а привести приговор в исполнение было проблематично — их не могли поймать. Взяли семьи в заложники, как это у них называется. Перестреляли и жен, и детей… Там груднички были — даже их не пощадили. Мужа вызвали на допрос, пытали, били… Он ничего не мог сказать, был честным человеком и верил в новую власть… Его заставили отказаться от родства и подписать бумаги, в которых все это было изложено. Он после этого и запил.
Она вздохнула и опустила глаза, тень печали накрыла ее миловидное лицо. Когда-то она была замужем, но овдовела. Ее муж служил в Московском Охранном отделении и выслеживал революционера, спешащего на собрание. Был раскрыт и расстрелян и в мае шестого года женщина осталась с годовалым ребенком на руках без всяких средств к существованию. Ей была назначена смехотворная пенсия в пятнадцать рублей в месяц, на которую прожить в Москве не представлялось возможным. Она долго обивала всевозможные пороги, пока не добралась до Его Превосходительства Господина Московского Градоначальника, которые услышал просьбу бедной женщины, распорядился об увеличении пенсии и даже выделил ей маленькую комнатку, за которую больше не надо было платить.
— Эта комната Ивана — моего нынешнего мужа, — произнесла женщина, разглядывая висящую на тоненькой паутинке паучиху. — Меня поселили в соседней комнате. Ребетенка не сберегла — умер мальчишка от брюшного тифа. Так и коротала дни. Иван как-то постучал ко мне и говорит: чего нам порознь век коротать?! Хоть душами согреемся в это собачье время. Комнату начали сдавать — хорошие деньги. Я работаю прачкой, а он выпьет да спать. Просыпается, чтобы поесть, иногда скандалит. Говорит, мол, я свою тоску заливаю, как проснусь трезвый — все подписанный отказ от братьев перед глазами вижу. Жалко его, конечно… Я уж думала и не выплывет, — грустно произнесла женщина, но тут же просияла. — А сегодня утром встал, побрился, расчесался, оделся. Я говорю: куда ты, Иван? А он: засиделся дома, жена. Как нынче с работой, спрашивает? А я ему: так можно устроиться! Заводы снова работают. Ушел!
Затем, сдавливая смех, соседка поведала о причине его преображения:
— Привиделась ему странность с вечера: открывает дверь, а на пороге не то баба, не то мужик. Вы меня простите, — несдержанно хрюкнув от смеха, произнесла женщина, — но ему показалось, что вы были в платье, а из-под него торчали копыта.
Она зашлась смехом так, что повеселила и самого Михаила. Он наблюдал за этой маленькой смешливой женщиной, которую, если внимательно не присматриваться, можно
— Если могу вам чем-нибудь помочь… — произнесла она, став наконец серьезной.
— Что вы! Месяц бесплатного проживания при дефиците съемного жилья в Москве — это огромная удача для небогатого скитальца, — произнес он, но тут же спохватился. — Хотя, если бы вы мне достали мужскую одежду… Разумеется, я не стану пользоваться вашей безграничной добротой и заплачу за нее…
— Так вы действительно пришли в платье? — удивленно уточнила она, и, получив положительный ответ, закатилась так, что заставила смеяться и самого Михаила. Вытирая слезы и обмахиваясь маленькими пухленькими ручками, соседка отдышалась и стремительно вышла из комнаты. Вернулась она с мужским костюмом, произнеся:
— Мне кажется, он вам будет впору.
Михаил замер, уставившись на комплект, потому что в руках она держала одежду, от которой Лье когда-то избавилась.
— Если вас не устраивает, я посмотрю что-нибудь у мужа… Он правда ниже ростом…
— Что вы, это — прекрасные вещи! Я немного растерялся, потому что давно не носил чистую, отутюженную одежду. Еще и мужскую!
Еще раз поблагодарив чудесную женщину, он простился, пообещав, что будет идеальным жильцом. А если приведет компанию пьяниц и бандитов, то попросит их вести себя тихо, потому что у него прекрасные соседи. Женщина захихикала и, пожелав хорошего дня, почти покинула его логово, но Михаил поспешно ее окликнул, уточнив:
— А до меня здесь кто-то жил?
— Да, молодая девушка — Ольга. Очень приятная. Всегда платила вовремя.
— Одна?
— Поначалу одна, а потом к ней приехал брат. Только я-то слышала, чем они занимались, и знаю, что он ей не родственник! — понизив голос, произнесла соседка.
— И куда она съехала?
— Сказала, что выходит замуж, и жених везет ее в Крым — у него там огромный дом. Надеюсь, она счастлива!
Михаил снова погрузился в раздумья и мечтания. Он представлял, как Лье хозяйничает в домике у моря, который совсем не был огромным.
— Хотя… смотря с чем сравнивать! — выдохнув он, посмотрев по сторонам.
Старьевщик его не сразу узнал и долго с подозрением разглядывал. Мужчина был болен и с последней встречи сильно сдал — поседел, ухудшилось зрение и память. Еще осенью он выглядел лет на десять моложе. За спиной стоящего в проеме двери старьевщика была огромная комната, заставленная разным хламом.
— Мишка! — наконец воскликнул он и сильно закашлял. — Разваливаюсь я… Видать, скоро пора придет преставиться…
— Поживешь еще, дядя Митяй!
— Ты если работу ищешь — так я тебе не помощник. Закрыл свою лавку, теперь мое добро со мной.
— Мне бы обувь прикупить, — произнес Михаил, кивая на свои калоши. — И пальто теплое.
— Это что на тебе? Женское? — присматривался опытный торгаш, заметив, что материал хорошего качества.
— Сейчас что-нибудь подберу, постой тут. Впустить не могу — не люблю чужих в своем доме.
Дядя Митяй всегда был немного странным. Скупая чужие вещи, а затем их перепродавая, он опасался, что имеет дело и с душами людей. Он ощущал себя посредником, собирателем частичек душ.