Очи черные. Легенда преступного мира

Руссо Виктория

— Твоя мать — чудовище! Гнилостное порождение революции! Гидра! — кричала Анна Львовна во время очередного приступа, который был намного сильнее, чем предыдущие. В ее спальне был жуткий беспорядок, потому что, испытывая прилив отчаяния, она с диким ревом раскидала плетеную мебель, сорвала белоснежные занавески с небольшого окна и раскидала книги. Я поспешил в ее комнату, когда Лукерья завопила мое имя. Мы привязали тетку к кровати, а она, безумно вращая глазами, начала выкрикивать такие ругательства, которых я, отродясь, не слыхивал.

— Она получила письмо от твоей матери. Оно ее очень

расстроило! — на ходу произнесла Лукерья, торопливо расставляя все по местам.

— От моей… кого? — растерялся я, будучи уверенным, что моя мама в тот момент привязана к кровати. Я всегда думал, что являюсь отпрыском сумасшедшей женщины, при которой был столько, сколько себя помню. Мы не были близки, но я не осуждал ее за это. Отчужденность я оправдывал ее хворью и смирился с тем, что ласка и нежность не гостили в моем детстве.

— Твоя мать! Ее посадили в тюрьму, потому что она — преступница! Она всегда шла против Бога и получила по заслугам! — выплевывала зло Анна Львовна. Волосы ее были взлохмачены, а глаза болезненно блестели. Образ этот был жутким и отталкивающим, словно она была персонажем сказок о Бабе Яге, которыми ей так нравилось пугать меня в детстве. Мое сердце колотилось так сильно, что, казалось, вот-вот вырвется из груди. Почему-то мне захотелось громко рыдать, перекрикивая ее жалобное скуление. Желание пролить слезы горечи резко сменилось жаждой смерти — захотелось сгинуть навсегда, чтобы никто не видел моих слез. «Ведь мужественные люди не хнычут!» — твердили бесконечно воспитывающие меня женщины.

— Кто моя мать? Та женщина, которая все время приезжала сюда? — спросил я слабым голосом за ужином.

Лукерья кивнула и поставила перед моим носом кашу, от которой меня уже воротило.

— Больше нечего есть, Мишка. Голод пришел! — выдохнула она устало. — Да и денег нам больше никто не принесет. В тюрьме твоя мамка — слышал ведь?

Она делала вид, что не замечает припухлость моих зареванных глаз, но по ее тихим вздохам я понимал — Лукерья сопереживает. После того, как на меня снизошло откровение Анны Львовны, я умчался из дома и, сидя на берегу моря, провел в слезах несколько часов, перебирая в памяти встречи с красавицей-незнакомкой. Мне вдруг стала понятна причина ее тоски, в которую зябко куталась ее истерзанная разлукой душа… Хотя разлука ли ее терзала? Я вспоминал нашу последнюю встречу на веранде, после которой она больше не появлялась в нашем доме, но присылала деньги, которые каким-то образом получала Лукерья, а после покупала провизию в дом.

— А кто мой отец? — спросил я через силу, почему-то опасаясь ответа. Темы о мужчинах в нашем доме были под запретом. Анна Львовна утверждала, что это — грех и каждый раз грозилась прогнать прочь Лукерью, если она начинала рассказывать про сына пекаря, постоянно подмигивающего ей.

— Кто ж его знает, кем был твой отец, Мишаня, — задумчиво вздохнуло нянька. — Теперь ты сирота, как и я…

— Сирота, но она ведь пока еще…

— Тюрьма — это конец. Даже если выйдет оттудова, все равно не жизнь будет после…

Лукерья вдруг зарыдала так жалобно, что я, не выдержав, подскочил и крепко прижался к ней. Мы долго простояли обнявшись. В какой-то момент я ощутил своей грудью ее приятные крупные выпуклости, не познавшие материнства. Она содрогалась от всхлипывания, а я чувствовал, как в моем паху разгорается костер, от которого по крови разливалась горячая лава желания, раздеть эту женщину и потрогать то, что она таит под одеждой. Я смущенно отстранился, и торопливо направился в свою комнату, буркнув на прощание:

— Покойной ночи!

Уснуть было непросто по многим причинам… Волнения юной крови, связанные с физическим контактом с крепким женским телом и круговорот тягостных дум о том, как жить дальше. Ведь теперь я был в западне настоящего и даже не представлял себе, каким будет мое будущее. Как начать завтрашний день?

— Господи, помоги мне! — взмолился я с тоской и отключился, ощущая, как проваливаюсь в темную бездну.

Глава 2. Уроки по выживанию от Лье

Михаил почти потерял сознание от голода, чья-то заботливая рука втащила его в салон автомобиля. Резко очнувшись, он начал вращать головой, пытаясь понять, где находится. Смех рядом сидящей молоденькой девицы зазвенел как тоненький колокольчик. Она была похожа на ребенка, перепачканного косметикой, при этом пытающегося копировать взрослую даму — вести себя вульгарно.

— Я подобрала тебя из жалости, — капризно произнесла девушка, взмахнув маленькой ручкой. — Хотя в моем мире этого не принято делать, я все-таки решилась на этот шаг, потому что… Эй! Слушай внимательно, когда я с тобой разговариваю!

Сознание молодого человека было словно в тумане. Он смотрел на размалеванную куклу и не мог понять ни слова из того, что было произнесено из ее напомаженных губ, словно девица говорила на незнакомом ему языке.

— Ну, чего уставился? Будешь молчать — выброшу тебя из машины на грязную улицу! — строго произнесла она, желая продемонстрировать, кто хозяин положения. Михаил заулыбался — ее суровость умилила его.

— Вам не идет злость… От злости люди становится некрасивыми и быстро стареют, — выдохнул он и снова отключился.

Глаза исхудавшего от недоедания молодого человека открылись от запаха свежего хлеба, он резко подскочил, уткнувшись носом в ароматный мякиш.

— Не сжуй мою руку, — отшутилась девушка, наблюдая, как костлявый гость вцепился зубами в булку и тут же принялся ее жадно поглощать. Она подала ему багровую жидкость в мутном стакане, извинившись за то, что кроме вина в ее доме ничего нет, и робко села на край кровати. Кутаясь в тоненький халатик из почти прозрачной ткани, она с любопытством следила за тем, с каким аппетитом оголодавший человек жует еду.

Щедрая дама, накормившая бродягу, жила на последнем этаже дома, находящегося в переулке рядом с Тверской улицей. У нее была съемная комната, очень неухоженная: с грязными окнами и паутиной в углу.

— Это Фани, — с улыбкой произнесла девица, отследив взгляд гостя.

— Чего? — с трудом выдавил он сквозь щеки набитые хлебом.

— Паучок. Я назвала его в честь самой смелой женщины на свете — Фани Каплан.

— Кто это? — промычал он, тщательно пережевывая пищу, как когда-то приучила его Лукерья: не торопиться, а перемалывать зубами, потому что так сытнее и вкуснее.