Очищение
Шрифт:
— Четыреста тысяч? — повторил Гортензий с недоверием.
— А откуда у Клавдия такие деньги? — удивился Лукулл. — Эта сучка, его жена, богата, но…
— По слухам, деньги предоставил Красс, — ответил Квинт.
Во второй раз за день земля, казалось, ушла у меня из-под ног. Цицерон быстро посмотрел на меня.
— Не могу в это поверить, — сказал Гортензий. — С какой это радости Красс вдруг решил заплатить целое состояние за Клавдия?
— Я повторяю только то, что говорится на улицах, — ответил Квинт. — Вчера вечером у Красса, один за другим, побывали двадцать членов присяжной коллегии.
— Но это все же не большинство присяжных, — заметил Цицерон.
— Нет, но говорят, что Клавдий и его жена тоже не сидели сложа руки, — продолжил Квинт. — И здесь было замешано не только золото. Во многих благородных домах прошлой ночью громко скрипели кровати, там, где люди решили получить свое другой, живой монетой — женщинами или мальчиками. Мне сказали, что сама Клодия постаралась для нескольких присяжных.
— Катон абсолютно прав, — воскликнул Лукулл. — Сердцевина нашей Республики полностью прогнила. Нам пришел конец. И Клавдий — это та мерзость, которая нас уничтожит.
— Вы можете себе представить патриция, который становится плебеем? — спросил Гортензий с удивлением. — Вы можете себе представить, чтобы такая мысль вообще пришла кому-то в голову?
— Граждане, граждане, — вмешался Цицерон. — Мы проиграли суд, и только, — давайте не будем терять голову. Клавдий — не первый преступник, которому удалось избежать наказания.
— Теперь он займется тобой, брат, — сказал Квинт. — Если он станет плебеем, можешь быть уверен, что его изберут трибуном — он слишком популярен, чтобы его можно было остановить, — а став трибуном, он сможет причинить тебе множество хлопот.
— Этого никогда не произойдет. Никто никогда не разрешит ему этого. Но, даже если каким-то мистическим способом это произойдет, неужели вы действительно думаете, что я — после всего того, чего я достиг в этом городе, начав с нуля, — неужели вы действительно думаете, что я не смогу справиться с хихикающим недоразвитым извращенцем, таким, как наша Смазливая? Да я сломаю ему хребет в первой же речи.
— Ты прав, — сказал Гортензий. — И я хочу, чтобы ты знал, что мы всегда будем с тобой. Если он попытается атаковать, можешь быть уверен в нашей поддержке. Я правильно говорю, Лукулл?
— Конечно.
— А ты согласен, Катулл? — Но старый патриций не отвечал. — Катулл? — Опять никакого ответа. Гортензий вздохнул. — Боюсь, за последнее время он сильно сдал. Разбуди его, пожалуйста, Тирон.
Я положил руку Катуллу на плечо и легонько его потряс. Его голова склонилась на одну сторону, и мне пришлось схватить его, чтобы он не упал на пол, при этом его морщинистое лицо оказалось прямо передо мной. Глаза Катулла были широко открыты. Его рот раскрылся, и из него капала слюна. В шоке я отдернул руку, а Квинт, который пощупал пульс на шее Катулла, объявил, что он умер.
Так ушел из жизни Квинт Литаций Катулл, в возрасте шестидесяти одного года: консул, понтифик и яростный борец за права Сената. Он был осколком другой, более жестокой эры, и, вспоминая о его смерти, я вспоминаю также и о смерти Метелла Пия — обе они были историческими вехами на пути угасания Республики. Гортензий, который был шурином Катулла, взял
Естественно, что все обсуждения суда были прекращены. Были вызваны рабы Катулла, чтобы отнести прах их хозяина домой, а после того, как это было сделано, Гортензий отправился сообщить это печальное известие родным и близким покойного. Лукулл отправился домой на обед, состоявший наверняка из крылышек жаворонков и соловьиных язычков, который он съел в одиночестве в громадном зале Аполлона. Что касается Квинта, то он сообщил, что завтра на рассвете отправится в долгое путешествие в Азию. Цицерон знал, что у его брата был приказ немедленно отправиться к месту назначения, сразу же после окончания суда, но я все-таки видел, что в тот день для хозяина это стало самым тяжелым ударом. Он позвал Теренцию и маленького Марка, чтобы они попрощались, а затем неожиданно уединился в библиотеке, предоставив мне проводить Квинта из дома.
— До свидания, Тирон, — сказал Квинт, беря мою руку в две своих: у него были жесткие, мозолистые ладони, по сравнению с мягкими «адвокатскими» ладонями его брата. — Мне будет не хватать твоих советов. Ты будешь часто писать мне и рассказывать о том, что происходит с моим братом?
— С удовольствием.
Он уже был готов выйти на улицу, но потом повернулся и сказал:
— Брат должен был освободить тебя, после того как кончилось его консульство. И он собирался это сделать. Ты знал об этом?
Я был потрясен этим признанием и, заикаясь, произнес:
— Хозяин перестал говорить об этом. Я подумал, что он изменил свое решение.
— Брат говорил, что боится отпустить тебя, потому что ты слишком много знаешь.
— Но я никогда не выдам и слова из тех, что услышал в конфиденциальном разговоре!
— Я это знаю, да и он тоже, в глубине души. Не волнуйся. Это просто отговорка. Правда состоит в том, что брат боится даже подумать, что ты тоже можешь покинуть его, так же как Аттик и я. Ты нужен Цицерону больше, чем сам об этом думаешь.
Я потерял дар речи.
— Когда я вернусь из Азии, — продолжил Квинт, — ты получишь свою свободу, я тебе обещаю. Ты принадлежишь всей семье, а не только моему брату. А покамест присматривай за ним, Тирон. В Риме что-то происходит, и все это мне не нравится.
Он помахал мне рукой на прощание и в сопровождении слуг направился вниз по улице. Я стоял на крыльце, наблюдая за знакомой коренастой фигурой с широкими плечами и твердой походкой, которая спускалась по склону холма, до тех пор, пока она не скрылась из виду.