Шрифт:
Часть первая.
Пролог.
«Когда они пришли за мной, я уже все знал. Знал я и то, что будет со мной дальше. Это не дар предвидения это просто общеизвестные вещи. С такими как я не церемонятся. Для таких как я нет защиты в этом мире.
Они были вежливы. Они всегда вежливы. Но не, потому что они такие культурные. Нет. За этой вежливостью они скрывают свой страх передо мной. Этой вежливостью они словно умасливают меня. Меня и таких как я. Все эти их «Будьте добры, оденьтесь», «Пожалуйста, возьмите с собой только самое необходимое в дорогу», «Поверьте, по месту прибытия
Мне бы взбрыкнуть… Упереться ногами… закричать в конце концов! Но я тупо выполняю их указания. В сумку кладу трусы, носки, майки. Зубную щетку, мыло, полотенца. Из книг беру только «Демиурга». Кого-то спасает Библия. Меня вот спасает он. Они видят запрещенную книгу, но ничего не говорят. Только оператор наводит на нее свою видеокамеру, словно потом кому-то будет говорить: «Смотрите! Он и запрещенные книги почитывает. Туда ему и дорога!»
Сумка собрана, я одет, и тот, кто командовал моим задержанием, вежливо предлагает мне позвонить друзьям или родственникам, сказать им, чтобы не волновались. Но я не буду звонить. Пусть волнуются. Хотя кто обо мне будет волноваться? Жена, которая сбежала от меня, только услышав о моем диагнозе? Моя дочь семи лет отроду запуганная матерью, что я чуть ли не прокаженный? Да она в комнату убегала в последние дни, только завидев меня. И, кажется, была счастлива, избавится от отца, стоящего одной ногой в могиле. Будет ли она меня вспоминать или детский разум сотрет мое лицо из памяти как страшный сон?
Друзья… Друзей у меня и так было не много. А когда меня лишили карточки, так и вообще не осталось. Когда они слышали мой голос в трубке, то немедленно клали ее и обрывали связь. Даже моя школьная подруга, узнав, в какой я беде сказала только: «Держись. И, пожалуйста, мне больше не звони».
Так кому мне звонить? Кого успокаивать?
Я не отвечая «вежливому» иду к двери и выхожу из квартиры. Закрываю ее на ключ, наблюдаю, как квартиру опечатывают. Слушаю невнятное бормотание одного из автоматчиков. Мол, квартира до моего возвращения останется нетронутой. Я даже не скрываю улыбки. «Оттуда» еще никто не вернулся.
Спускаемся на лифте. Первыми из него выходит автоматчик и отодвигает в сторону рукой старушку с собачкой на поводке. Собачонка, дворняга можно сказать, видя, что ее хозяйку так бесцеремонно убирают с моего пути, заливается лаем и старается укусить бойца за высокие шнурованные ботинки. Ну и получает носком ботинка в оскаленную мордочку. Выходя следом, я вижу бледную бабушку и визжащую собачку, рвущуюся с поводка на лестницу. Старушка молчит. Боится. Наверное, правильно делает, что боится. «Чистильщикам» все равно кто перед ними, когда они ведут «желтого». «Дорогу!» – рычит на старушку второй автоматчик. Оператор предусмотрительно не поднимает камеру на эту сцену. «Будьте добры, следуйте на выход» – говорит мне старший «чистильщиков» и я начинаю спускаться по последним ступенькам.
А на улице… На улице невероятное, ослепительное, июньское глубокое небо. Ломит немного глаза после темного подъезда. Я вдыхаю прохладный аромат влажной травы и начинаю понимать, что очень может статься все это… все это последние хорошие впечатления от уходящей медленно, но неостановимо, в небытие моей никчемной жизни.
В машину меня сажают в закрытый кузов. Автоматчик, извиняясь и говоря, что так положено, одевает мне на левое запястье наручник, а второе кольцо защелкивает на поручне тянущемся вдоль борта. Я все понимаю и ничего не говорю в ответ. Так положено. Теперь вся моя недолгая жизнь будет регламентирована этими словами. «Так положено».
Машина плавно трогается с места, и мы едем в неизвестность».
Глава первая.
1.
– Падре, – Каким-то гнусаво скучным голосом протянул мальчик, боясь отойти от дверей: – барон просит вас пожаловать на ужин к нему.
Отец Марк недовольно оторвался от чтения тревожного послания своего друга и внимательно и даже чуть строго посмотрел на маленького служку барона. Он не любил когда его отвлекали.
Вид мальчишки не радовал ничуть. Служка был одет в серо-грязное рубище, короткие его штаны чуть закрывали колени и, видя потертости и дыры на них, отец Марк только грустно покачал головой. Владетельный барон не спешил тратить деньги на приличный вид своих слуг, зато он всегда был готов осыпать подарками любовниц и приятелей по охоте.
– Питер, ты же в дом Господа пришел, – сокрушался священник и, качая головой, спросил: – Ты моешь ноги вообще? По колени вымазан непонятно чем. И почему ты не носишь обувь, которую купила тебе мать? Я же видел в воскресенье ты приходил в отличных башмаках. Почему сейчас ты опять босой?
Мальчишка, скуксившись, странно покосился на книги, расставленные по сундукам для удобства отца Марка, и даже не соизволил ответить. Хотя, по большому счету, ответ пастору был и не нужен. Скупостью в их славном городке отличался не только владетельный барон. Скорее мать как всегда, как и другие матери в их городе посчитала, что иметь сыну ботинки на каждый день да еще в такое жаркое лето – расточительная роскошь.
– Ну, веди меня, – вздохнул отец Марк и, поднявшись, спрятал письмо в рукав.
Следом за выскочившим из каморки мальчишкой, святой отец вышел и, прикрыв за собой дверь, троекратно перекрестился, кланяясь в сторону распятого Спасителя над алтарем.
Отец Марк никогда не задумывался о том, что его поклоны да странного неуклюжи. Он словно чуть переламывался в пояснице, даже не склоняя голову. Будто соломина надломленная в трех пальцах одной руки. Эти поклоны не раз и не два удивляли прихожан видевших в подобном странную болезненность. То ли спина у святого отца была больна, то ли еще что.
Сухощавый священник с первого своего появления в этом городе вызывал нездоровый интерес к себе. Поговаривали что будто бы он бывший военный. Но этим разве кого удивишь? Немало вояк искалеченных или просто утративших здоровье прибивалось к церкви. А некоторые из них даже достигали определенных высот в своей службе Всевышнему. Странное в этом бледном человеке было даже не он сам, а его непонятное, даже больше, неприемлемое отношение и терпимость к тем, кого провинциальное общество едва-едва переносило. Казалось, для отца Марка не было никакой разницы между уличной девкой и добропорядочной женщиной. Между бандитом с большой дороги и почтенным горожанином. Между бродягой и самим бароном фон Эних. Ко всем священник относился уважительно, не позволяя проявлять к кому бы то ни было надменность или тем паче лебезить перед кем-либо. Может за подобный честный и ровный нрав, он так и полюбился через некоторое время горожанам, не смотря на все свои странности столичного человека?