Одержимый
Шрифт:
— А зачем тогда жить? — просто, но со скрытой горечью спросила она. — Позади — годы, впереди — денёчки. Вы-то любите ещё?
— Отвык.
— И я отвыкла. — Она подошла к стене, сняла фотографию, положила на стол. — Я правду говорю — отвыкла. Вы и в самом деле не знали? Удивительно, что вам не насплетничали, нам уже пятнадцать лет косточки перемывают, а был Алёша мой жених, только и всего. И не он от меня, а я от него ушла!.. — И с гордостью добавила: — От меня ещё никто не уходил, сама бросала.
Она повела плечами, серьги звякнули, а раскосые чёрные глаза вдруг стали жёсткими. «Да, от тебя по своей воле, не очень-то уйдёшь», — подумал я.
— Дура я тогда была, молодая, — продолжала Любовь Григорьевна. — Он мне в море предложение сделал, когда любая замухрышка кажется мужику королевой. Слова красивые говорил, а он ведь умный, кого хошь заговорит, вот я и развесила уши, поверила. И только на берег сошли и заявление подали, он из-за Марии голову потерял, да и не он один, за ней целое стадо бегало. Другая б скандалила и письма писала, а я сама, — она улыбнулась, вздохнула, — балованная была, забрала из ЗАГСа заявление, разорвала и ему послала — мой свадебный тебе подарок. Ох, и извёлся Алёша, то меня порывался вернуть, то Марию караулил, как школьник. Как узнал, что она Чупикова выбрала, пошёл в рейс, напился и посадил пароход на камни, год на буксире без диплома палубу драил. А Мария, что за самого молодого капитана не хотела идти, прибежала на буксир к матросу — к несчастненькому, из-за неё пострадавшему. С той поры я её и зауважала… Вот вы смотрите на меня, глаза добрые, жалеете небось, а вы не жалейте, все получилось так, как надо: не пара я ему. Он не очень-то добренький, и я не сахар, он говорит — белое, я — чёрное, он — слово, я — два, не сегодня, так завтра бы ушёл, мы с ним — случайные… Ой, забыла!
Она побежала на кухню и вернулась с противнем.
— Успела, — весело сообщила она. — На камбуз я никого не пускаю, там разболтаешься — двадцать мужиков без обеда оставишь, а голодные они злые, волками смотрят. Кушайте, Паша, зелень берите, ещё летом заготовила, а рыбка свежая, Птаха утром наловил. Вот кому повезло, так это его учителке, он ведь тоже непьющий, таких у нас по пальцам считают. Алёша — тот большой любитель был, да Мария с него зарок взяла — ни капли. Всякий Алёша бывает: и хороший и плохой, а уж если сказал слово — как ножом отрезал. Пятнадцать лет с ним плаваю, а ни разу не видела, одну воду шьёт да квас.
— Пятнадцать лет? — пробормотал я.
— Ну, как они поженились, я, конечно, ушла, а через год вернулась, когда с Колей, его боцманом, расписались. Мужик был стоящий, если трезвый — никого другого не надо, только водка его погубила, двух лет не прожили, дала ему отставку. И второму на дверь указала — за такое же дело. И хватит с меня, больше я с вашим братом всерьёз не играю, мне и одной хорошо, сама себе хозяйка, и пьяных рыл не вижу, и чужие порты не стираю. Захотела шубку — присмотрела и купила, пришла блажь Москву посмотреть — села и поехала, встретила умного человека — в гости пригласила, и ни перед кем мне отчитываться не надо. Ох и разболталась я, Паша, хороша хозяйка, ничего не едите! Ещё маленькую для аппетита?
— За вас, Люба, и за вашу удачу.
— Хорошо, спасибо.
— Если б это не звучало глупо после водки, я бы сказал, что очень вас уважаю.
— А вы говорите, — она засмеялась, — мы, бабы, любим комплименты, можете ещё про руки-глаза повторить, если хотите. А правда, я ещё ничего? Я ведь за собой слежу, мне ещё до пенсии… а вот это уже необязательно, да?.. И это необязательно… — Она легонько отвела мою руку. — Уж вы-то не похожи на Федю, которому всё равно кто, лишь бы юбка была… А Жирафик у вас забавный, — она улыбнулась, — как я его пожалею, сразу краснеет и начинает про свою жену рассказывать, какая она у него заботливая и славная. Пейте компот, домашний. Не обиделись на меня, Паша?
— Ничуть, — со вздохом сказал я. — Хотя, признаюсь, меня больше бы устроил другой десерт. Мы рассмеялись.
— Не все сразу, — лукаво сказала она, — этак вы и всякое уважение ко мне потеряете. У нас рано темнеет, Паша, не заблудитесь?
Я сердечно поблагодарил за гостеприимство и стал прощаться.
— Выдам вам секрет, Паша, — уже в коридоре сказала она. — Жалеет Архипыч, что взял вас, не любит он, когда выносят сор из избы.
Темнело, тротуар был скользкий, и я шёл осторожно. Из-за угла показалась знакомая долговязая фигура, я отпрянул в сторону.
— Будьте любезны, — послышался голос Баландина, — здесь нет таблички, это дом номер З? Прохожий подтвердил, и Баландин, потоптавшись, двинулся к подъезду, из которого я только что вышел.
Эх ты, Жирафик!
Илья Михайлович
Баландин явился в пять утра, сразу улёгся спать, и к завтраку я его не будил. Увидев меня в кают-компании, Чернышёв чуть усмехнулся, но ничего не сказал. Я даже был разочарован — так мне хотелось насладиться его растерянностью: на сей случай я заготовил парочку язвительных, в его стиле, экспромтов. Но ему было не до меня, так как он затеял с Корсаковым длинный квалифицированный разговор о бункеровке, балласте, пресной воде и прочем, из которого я понял, что ради остойчивости продолжать эксперимент следует с полными топливными и водяными танками, а в случае необходимости заполнять их забортной водой. Вообще, когда речь заходила об остойчивости, Чернышёв слушал очень внимательно, не скрывая, что в теории этого предмета познания Корсакова несравненно превосходят его собственные. Говорили они деловито и вполне миролюбиво, и мы старались им не мешать.
Когда, прихватив термос с чаем для Баландина, я вернулся в каюту, он брился. В ответ на моё приветствие он что-то хрюкнул, затем стал суетиться и делать массу ненужных движений. Уши его пылали, как у провинившегося школьника. Оставленная мне вечером записка: «По приглашению знакомого буду, возможно, ночевать в посёлке» — валялась, скомканная, в корзине как ужасающая улика. Я не отказал себе в удовольствии осведомиться, хорошо ли он отдохнул, и этот далеко не простой вопрос оказал на Баландина потрясающее действие. Он в отчаянии провёл два раза по лысине и, совершенно убитый сознанием своего грехопадения, трогательно простонал: «Паша, вы все знаете, вы теперь нас презираете, Паша?»
Я расхохотался и совершенно искренне заверил, что испытываю к ним самую дружескую симпатию, и если никаких других заверений не требуется, на этой теме можно поставить точку. Баландин просиял и посмотрел на меня с такой благодарностью, что мне снова стало смешно. Воистину взрослое дитя! Готов дать голову на отсечение, что такое приключилось с ним впервые в жизни.
— Паша, — торжественно произнёс он, — Любовь Григорьевна… — Он крякнул и не без усилия поправил себя: — Люба мне рассказала, как бесцеремонно поступил с вами Чернышёв. Это не делает ему чести, Паша, но я очень рад, что вы нашли в себе силы остаться. Льщу себя надеждой, что вы об этом не пожалеете и соберёте оригинальный материал для будущей повести.
— Какой там повести — для серии очерков.
— Разве? Мне казалось, что вы замахнулись на большее. Дерзайте, Паша, запас высоты у вас имеется, судя по вашей книжке. У меня есть знакомый писатель, он тоже начинал с очерков, а теперь издаёт толстые книги; правда, очерки его были интереснее… Я очень рад, что вы остались, мне без… — Он щёлкнул пальцами. — Я к вам привык, в моем возрасте привычные связи рвутся трудно, а новые завязываются ещё труднее.
— В термосе чай крепкий. Хотите?