Одержимый
Шрифт:
— Я в радиорубку, Антоныч, — пошёл к двери Чернышёв. — Всех посторонних прошу покинуть мостик.
— Но я… — встрепенулся Корсаков.
— Прошу покинуть! — повторил Чернышёв.
Катамаран
Я решил сделать вид, что это ко мне не относится, и, сжавшись в комок, затаился в тёмном левом углу рубки.
— Одно слово — и выгоню, — заметив меня, предупредил Чернышёв.
Я благодарно кивнул. В салоне иллюминаторы давным-давно обмёрзли, в моей каюте их вовсе не было — внизу бы я сходил с ума.
Обколов и выбросив за борт лёд, палубная команда скрылась в тамбучине. Палуба быстро стала покрываться ледяной коркой, но пока что большая часть воды стекала по ватервейсам, шпигатам и штормовым портикам. Судно подбрасывало и швыряло, шторм, как предсказывал Ванчурин, перевалил за семь баллов, и шаривший по морю прожектор «Дежнева» не мог вырвать из тьмы ничего, кроме вздыбленных, распсиховавшихся волн.
— Право руля три румба! — приказал Чернышёв.
— Есть право руля три румба.
Лыков сжал мою руку и кивком указал на появившуюся вдали, выхваченную лучом света неестественно белую глыбу.
Присмотревшись, я увидел невероятное, не укладывающееся в сознании зрелище: по Японскому морю, избиваемый волнами, плыл айсберг. Мне почему-то вспомнилось, что такие айсберги полярники называют пирамидальными — широкие у основания, они конусом сужаются кверху. С каждой минутой айсберг становился все ближе, и вскоре я различил — нет, но различил, угадал — обросшие льдом мачты и белые силуэты спасательных шлюпок на ботдеке.
Это было ПРС «Байкал».
На него было страшно смотреть, не верилось, что это склонившееся на бок бесформенное чудище есть создание человеческих рук. Лобовая надстройка, палуба перед ней, брашпиль, тамбучина, борта — все срослось и сровнялось, все лишь угадывалось за сплошным нагромождением льда. Прожектор «Байкала» то подмигивал, как глаз изувеченного циклопа, то вдруг исчезал, когда судно накрывала волна.
Это был корабль-призрак, людей на нём не было видно.
Лыков загасил сигарету в приспособленной под пепельницу консервной банке.
— Значит, как решили, Архипыч?
— Другого выхода не вижу, — сказал Чернышёв. — Катамаран.
— Катамаран, — кивнул Лыков. — Воротилин и Дуганов?
— Они, кто же ещё.
Вцепившись в поручни, оглушённый ужасом, я смотрел, как «Байкал» вдруг лёг на левый борт. Будто откуда-то издали донеслась короткая ругань Чернышёва, именно к левому борту, видимо, он рассчитывал подойти. Значит, надо разворачиваться, становиться лагом к волне — предусмотрительно же мы избавились ото льда!
Я отпрянул — здоровенная волна хлестнула по смотровому окну рубки.
— Держись, Георгич! — крикнул второй штурман Ваня Ремез. Перышкин повис на штурвале — «Дежнева» круто положило на борт.
— Одерживай, трам-тарарам!
«Дежнев» описал дугу, выпрямился. Перышкин повернул ко мне неулыбающееся лицо, подмигнул.
— Понял, что такое «задумался»?
— Молчать на руле!
«Байкал» по-прежнему лежал на борту, верхушки его мачт, казалось, едва не касались воды. Я боялся подумать о том, что творится в его каютах, помещениях, из которых нет выхода.
Чернышёв повернулся к Лыкову.
— Антоныч, пора.
— Я тоже пойду! — неожиданно выпалил Перышкин. — У Дуганова колено распухло.
Чернышёв внимательно посмотрел на Перышкина и включил палубную трансляцию.
— Дуганову немедленно прибыть на мостик! Палубной команде приготовиться к швартовке!
К швартовке?! Как, куда ты думаешь швартоваться? Дверь тамбучины открылась, по палубе, волоча за собой страховочный конец, заскользил Дуганов. Поднявшись по трапу на крыло мостика, он распахнул дверь, и нас обдало сырым морозным воздухом, Перышкин передал Дуганову штурвал, криво усмехнулся, встретившись со мной глазами, и вслед за Лыковым выскочил из рубки.
Теперь, когда мы оказались совсем рядом с «Байкалом», я отчётливо видел тёмную, свободную ото льда подводную часть судна. В то мгновение мне почудилось, что «Байкал» до жути похож на мёртвого кита; ещё я подумал, что, если тысячетонная волна подхватит и бросит нас друг другу в объятия, «Дежнев» треснет и рассыплется, как гнилой орех.
— Приготовиться к прыжку! — возвестил по трансляции Чернышёв.
Кажется, впервые в жизни я физически ощутил, что волосы мои встают дыбом: гигантская волна приподняла судно, на фальшборт, отчаянно балансируя, вскарабкались Воротилин и Перышкин — оба в оранжевых спасательных жилетах — и прыгнули вниз. Спустя секунду, когда «Дежнев» нырнул в волну, я на миг увидел две оранжевые фигурки, застывшие на глыбе льда.
Чернышёв сбросил шапку, вытер рукавом струившийся по лицу пот.
Я вскрикнул, но голос мой сел, и изо рта вырвался какой-то хрип: одна из фигурок исчезла. Ремез бросился к двери правого крыла и настежь её распахнул.
— Ползут, Архипыч! Филя уже на ботдеке!
— Воротилин, Перышкин, заводи концы! — выскочив на крыло, проревел в мегафон Чернышёв. — Птаха, трави швартовые!
Наконец-то я понял смысл брошенных Чернышёвым слов: «Другого выхода не вижу — катамаран!» Я продвинулся к открытой двери, я хотел видеть все.
Оранжевые фигурки ползли по льду.
Я снова вскрикнул: ревущая с пеной волна накрыла «Байкал».
— Назад! — Чернышёв отбросил меня от двери. Не знаю, сколько это продолжалось, минуту или час. На кого-то орал Чернышёв, где-то вроде бы заело лебёдку, никак не удавалось завести за мачту «Байкала» швартовый конец.
— Лыков, Птаха — вира!
Одним прыжком Чернышёв оказался у распахнутой двери, ухватился за притолоку и застыл как изваяние. Ремез ударил меня кулаком по плечу.