Одержимый
Шрифт:
А в заключение Совет капитанов рекомендует представить Чернышёва к награде и на год лишить его диплома капитана дальнего плавания.
Итак, я прокрался на мостик, взялся за поручни и замер в углу. Идя на самом малом против волны, «Семён Дежнев» медленно приближался к полю блинчатого льда. Шторм не утихал, гнусный, изматывающий и наверняка мой последний шторм, решил я, хватит с меня этих ощущений. Чернышёв смотрел в окно и, не оборачиваясь, время от времени подавал команды рулевому. Федя Перышкин, до неузнаваемости похудевший, заросший грязной щетиной, угрюмо повторял команды, исправляя курс. Лыков стоял рядом с Чернышёвым и
— А поле-то не блинчатое, — негромко сказал Чернышёв, — шуга.
— Все равно полегче будет, — так же негромко отозвался Лыков.
— Пожалуй, — согласился Чернышёв и, неожиданно обернувшись, рявкнул: — Руль прямо!
Перышкин встрепенулся, с силой крутанул штурвал.
— Одерживай! — забрал Чернышёв. И, увидев меня, прорычал: — Какого дьявола…
И в этот момент в левый борт «Семена Дежнева» ударила невесть откуда взявшаяся гигантская, волна.
Все, что происходило в последующие минуты, мне вряд ли удалось бы восстановить по личным воспоминаниям. Я опрашивал многих: помогли мне своими рассказами Чернышёв, Лыков и Птаха, руководивший выходом людей из помещений, и Воротилин, вместе с которым я лежал в больнице, и другие. А тогда, в то мгновение, оторванный неведомой силой от поручней, я куда-то полетел, обо что-то сильно ударился и на минуту потерял сознание.
Этот минутный провал восполнил Лыков.
— Ты сбил с ног Федю, штурвал раскрутился, и «Дежнева» развернуло лагом. Пока Архипыч дополз до штурвала и ухватился за шпаги, волной смыло часть льда с левого борта и пароход положило на правый, да так, что креномер зашкалило. Одним словом, бац! — и кончилась наша симметрия. Если б за той приблудной волной ещё одна пришла, мы бы давно кормили рыб, но Архипыч, уж не знаю, как он исхитрился, вывернул носом на волну. А что касаемо крена за полсотни градусов, его в данном случае выправить сумел бы разве что бог, да и то если б сильно захотел. Вот и все дела.
Тогда-то и дал Васютин ту самую радиограмму начальнику ПРИМОРРЫБПРОМА.
Очнувшись от боли, задыхаясь под тяжестью навалившихся на меня тел — это были Перышкин и Лыков, — я понял, что случилось непоправимое. Ревела сирена, перекрывавшая грохот волн и свист ветра, снизу доносились чьи-то отчаянные крики. В грудь мне упёрся сапог, с силой вдавливая меня в переборку, в лицо летели брызги — значит, в рубку стала проникать вода. Оглушённый, извиваясь, как червяк, пытаясь освободиться и понять, что происходит, я услышал дважды повторенное по трансляции: «Надеть спасательные жилеты! Приготовиться покинуть борт через крыло мостика!»
Ухватившись за поручни, сначала поднялся Лыков, за ним Перышкин. Преодолевая дикую боль в груди, я встал на колени, опёрся спиной о переборку и сообразил, что полностью на борт «Семён Дежнев» ещё не лёг, так как в этом случае правое крыло мостика находилось бы в воде. И ещё я сообразил по необычному расположению рубки, будто попавшей в другое измерение, что крен очень велик и «задумалось» судно основательно: одна добрая волна в левый борт — и оверкиль. Распахнув ведущую на трап дверь, что-то кричал Птаха, отрывисто командовал Чернышёв — я разобрал слова «женщин сначала, женщин!», где-то совсем рядом мелькнули огни «Буйного», а я, не в силах сдвинуться с места, стоял на коленях, заворожённый этой мыслью: одна добрая волна в левый борт — и оверкиль.
Я с трудом увернулся: из двери в меня полетели тяжёлые кули брезента. Понятно: на них можно будет встать, чтобы подняться на левое крыло мостика.
— Куда прёшь? — бешено заорал Чернышёв. — Пропустить женщин!
Через распахнутую дверь левого крыла в рубку вместе с морозным, воздухом ворвалась добрая бочка ледяной воды, и тут же в путающей близости возник тёмный, увешанный цилиндрическими кранцами борт «Буйного». Оттуда бросили сеть, в неё руками и ногами вцепились Рая и Зина.
— Любка, чего ждёшь?! — Чернышёв подтянул и швырнул на сеть Любовь Григорьевну. — Вира!
Борт «Буйного» то исчезал, то вновь появлялся перед глазами. Один за другим в рубку влезали люди и карабкались на крыло мостика, где их страховал Воротилин. Потом я узнал, что те, кто не успевал ухватиться за сеть, улучали момент и прыгали на борт «Буйного», когда тот оказывался внизу.
— Филя! — со стоном выкрикнул Чернышёв. Он выскочил на крыло, сорвал и бросил в море спасательный круг.
Рёв сирены ударил в барабанные перепонки.
— Человек за бортом!
Не знаю, сколько это продолжалось; кажется, кто-то сказал минут двадцать. Ненадолго я остался в рубке один: Лыков полез куда-то вниз, а Чернышёв, высунувшись на крыло, переговаривался в мегафон с «Буйным». Потом, волоча за собой синий чемодан («Протоколы!» — ударило мне в голову), появился Лыков, на крыло упала сеть, и Чернышёв швырнул в неё чемодан.
— Вира!
— Все? — послышалось с «Буйного».
— Отходи, буду выбрасываться на берег!
— Кто на борту?
— Дед в машине, Лыков на штурвале и я! Не поминай лихом, друг, беру свои слова обратно!
— Чего мелешь?!
— Я-то думал, никогда ты не станешь человеком! Чернышёв сполз в рубку и увидел скорчившуюся за тюками брезента фигуру.
— Черт бы тебя побрал!.. Эй, на «Буйном»!
— Не пойду, — сказал я. — Это я виноват, будь что будет.
Чернышёв усмехнулся, захлопнул дверь левого крыла.
— Как хочешь, — проскрипел он, — на том свете не взыщи… Ну, поехали, что ли.
И рванул ручку машинного телеграфа.
Мною овладело странное спокойствие. Мокрый насквозь от морской воды, залившей рубку, с дикой, при вдохе, болью в помятой груди, я полусидел, полулежал, глядя на Лыкова, который повис на заклиненном штурвале, и Чернышёва — быть может, двух последних людей, которых вижу в своей жизни. Мне вдруг пришло в голову, что с жизнью нас мирит то, что мы не знаем, когда и при каких обстоятельствах умрём; это незнание едва ли не величайшая милость, дарованная нам природой, иначе жизнь потеряла бы всякую радость и смысл. Раньше я никогда не задумывался о неизбежной смерти, не из равнодушия к ней или напускной бравады, а потому, что жизнь в мои годы казалась долгой и нескончаемой; восхищаясь гениальностью Толстого, я не мог и не пытался проникнуться ужасом, овладевшим Иваном Ильичом.
Теперь я понял — почему. Просто никогда раньше, даже будучи в опасности, я не видел смерти в лицо.
Теперь я знал точно, что, если мы по воле первой же приблудной волны опрокинемся, смерть будет мгновенной — ну, в крайнем случае, чуточку побарахтаюсь; а доведётся выжить — никогда, до последнего вздоха не забуду эти минуты.
— Лёша, — послышался голос Лыкова, — винт оголился, пошёл вразнос…
— Вразнос, — согласился Чернышёв. — Ползём по инерции, авось дойдём.
Я вдруг вспомнил.