Одесситки
Шрифт:
— Бабушка, ты лучше о турчаночке продолжай.
— То ли у деда, прадеда твоего, проснулась какая-то жалость к судьбе девочки, то ли что, но он её выходил. Куда ж деваться? Так в шалаше у него и жила. Всё его имущество было — это конь, собака и девочка, которую он называл Доця. Доця его подросла, похорошела, на неё стали заглядываться хлопцы. Дерибас, как прознал про эту историю, про турчаночку, нашел Николая Кныша, стало быть, твоего прадеда, обнял и шепнул, метнув взгляд на девушку: крестить её надо. Я тебе крёстным подойду? Но по мне бы лучше сватом! И казак сам его обнял, всё было решено, расцеловались, осушили чарки.
— А что потом было?
— Женой Дерибаса была красавица Анастасия, бывшая фрейлина царицы. Она и стала крёстной матерью турчаночки, и имя ей дали при крещении в честь
— Бабушка, почему он умер?
— Как Екатерина Вторая скончалась, престол сынок ее занял, Павел. А он так ненавидел мать, что все её дела перечеркнул. И на Одессе крест поставил. Дерибас боролся с ним, с его двором, как мог. Ездил в Петербург, доказывал, унижался, просил. Так его ещё во всяких злоупотреблениях обвинили, не выдержал человек, заболел и умер. Поговаривали, отравили его в этом Петербурге. Когда после революции стати улицы переименовывать, дошли до Дерибасовской. Такое началось... Побоялись, оставили, хоть его родимого. И Дюка не тронули, и Воронцова. Какие памятники! Ну, хватит на сегодня, мне ещё вон сколько строчить надо. Давай горло полоскать...
Уже во сне, вместо итальянского шёлкового ковра с изображением «Похищения», я видела, как казак Николай Кныш забрасывает на лошадь маленькую турчаночку в розовых шароварчиках. как стегает хлыстом лошадь, и сердце сильно билось от быстрого бега лошади и тяжело было дышать. Утром температура упала, бабушка обтёрла измученное жаром тельце. Господи! Одни кости, кушать надо.
— Ладно, буду кушать, только ты про турчаночку еще что-нибудь...
— Жили дружно, дом большой построили, детей народили. Да беда пришла, откуда не ждали. Наполеон. А в Одессу актрисы-итальянки чуму завезли. Они в городе часто гастролировали. Одна заболела, потом другая, и пошло. Закрыли Одессу, чтоб зараза не распространялась дальше. Как лечить от этой заразы, толком еще не знали тогда. Мортосы заходили в чумные дома и забирали умерших. В мортосы шли только казаки-добровольцы — верная смерть. Грузили на телеги, рыли глубокую яму и закапывали, потом насыпали большую гору — она так и называется Чумкой. Я тебе её показывала, когда на второе кладбище, помнишь, летом ездили? Пришёл день, когда некому было вывозить трупы. К дому Кныша, твоего прадеда, подъехал сам Дюк Ришелье, ничего не сказал, только голову опустил. Казак и без слов понял главного городского начальника. Мог бы, конечно, отказаться, никто бы не заставил, а он попрощался с Анастасией, с детьми, запряг лошадь в подводу и со двора. Больше родные его не видели. Видно, тоже на Чумке схоронили, вместе со всеми.
Дюк Ришелье семью Кныша не забыл, на городском попечении они были. Дети все выучились. Особенно старший сын Осип — капитаном стал, на Старопортофрантовской два дома имел, остальные тоже в люди вышли, но о них я ничего не знаю. А Осип моим дедом был. Всё, Олька, садись за уроки, Алка строго наказала, хватит байды бить. А я на станцию сбегаю да на базар, ещё раскрой надо взять, если перепадёт. Забездельничались мы с тобой.
Уроки, какие уроки? Когда так хорошо лежать на кухне в бабкиной с дедом постели. И мечтать, глядя на это запотевшее с вечера окно, а сейчас, утром, покрытое сказочным хрустальным рисунком — творчеством Деда Мороза. Интересно наблюдать, как бегают соседи за углём и дровами. Как останавливаются возле нашего окошка, пытаясь что-нибудь углядеть, да ничего не видно, только в самом верху тоненькая полосочка чистого стекла переливается всеми цветами радуги.
— Баба, давай кушать, я хочу! — тихонько попросила я.
— Господи, на поправку, значит, — бабушка засуетилась, остуживая редкую манную кашу и присаживаясь сбоку на кровать к внучке. — Помаленьку, вот так, не можешь, устала — отдохни, мы никуда не спешим, поспи теперь, подождут твои уроки, куда денутся.
Она укрыла меня одеялом, повернулась к единственной иконе в углу: «Матерь божия, заступница, помоги, дай ей силы поправиться...»
Карантин, в школу ходить не надо. Олежка от меня заразился, а Алка пока нет. Но всё равно обзывается маленькой заразой, но так любовно. Бабка её гоняет от меня, чтобы не тискала и не целовала, а у Алки, как назло, прилив нежностей. Я люблю, когда у неё такое настроение хорошее, даже уроки лучше получаются. Олежка болеет свинкой в лёгкой форме, ему даже уколы не делали, как мне. Вдвоём играем, под столом на кухне. Домик из тряпок и коробок только построю, он залезет своей толстой попой и развалит. Бабка всегда на его стороне, а он ведь нарочно, чтобы потом разреветься, и бабушка будет его успокаивать и кормить вареньем. Я его знаю как облупленного. Сам напакостит, а я виновата. Сегодня бабушка такой вкусный борщ сварила, я целую тарелку умаламурила, а Олежка две. Спать днём совсем не хочется, но бабка уложила нас вместе на свою кровать. Олежка задрых с ходу, а я делаю вид, подсматриваю за бабкой, как она перебирает крупу на столе. Под столом дежурит Рябка, на боевом посту ждёт, когда ей бабка сбросит камешки и испорченные зёрнышки. Дождалась, клюёт, постукивая своим клювиком по полу Дед ругается, что весь пол в щербинках и каждый год приходится красить. Бабка огрызается: можно подумать, что ты его красишь! Ты только о барже своей думаешь, а до нас тебе никакого дела и нет.
Так, начинается, сейчас бабка заведётся на полную катушку и возьмёт деда в оборот. Конечно, ей обидно. Вот Глинские построили в своём садике летнюю кухоньку, установили газовую плитку, баллон и готовят там кушать без проблем. Причём всё это построил их дед своими руками. А нашей бабушке приходится готовить на такую здоровую ораву на примусе, в кухне, летом дышать нечем. Летом на печке, тогда совсем ужас. Алка говорит, что мы живём, как внутри доменной печи. Каждую зиму дед божится, что уж этой весной и он построит летнюю кухню. Но как только весна приходит, в порту вечные ЧП, и только его и видели. Бабка больше ему не верит и грозится нанять человека. И без тебя управимся, попрекает деда. Если в войну выжили, то сейчас это плёвое дело. Все люди живут как люди. Только меня Бог наградил коммунистом, которому ничего не надо.
Мама пришла с работы, что-то рановато. С бабкой о чём-то шушукаются. Может, что-то случилось на станции. Я, наверное, маму заразила этой проклятой свинкой. Бабка за ней ухаживает, пальто помогает снимать, вынесла на улицу стряхивать от прилипшего снега. Даже сапоги с ног стаскивает и растирает ей подошвы.
— Аня, борщ горячий будешь?
— Мама, много не наливай, мы помянули и закусили с Лёнькой. А как дети?
— Ничего, Бог миловал, аппетит хороший, Олежка две тарелки навернул.
— А Олька?
— Поклевала, но я её заговорила, хоть реденькое, но съела. Анька, а я и без тебя чувствовала, что-то не так. Мне сон приснился: Ноночка-покойница, царство ей небесное, бежит куда-то. Такая вся серьёзная, я её останавливаю, спрашиваю: ты куда так торопишься? А она мне: ой, мама, некогда мне, я очень спешу, по важному делу. Я всё гадала к чему этот сои? За наших детей боялась. Значит, девку, говоришь, родила. А как назвали?
— Ноной, — тихо ответила мама.
Я, чтобы слышать разговор взрослых, перестала совсем дышать и закашлялась. Мать приподнялась, но я закрыла ладошкой лицо.
— Да спят они, Анька, наигрались и спят. Ноной не надо было называть, видно, в родилке недосмотрели. А как сама?
— Лёнька говорит, родовая горячка, еле спасли.
— Дитя хоть крестили? Нет? Антихристы, сами себя пожирают. Даже Богу неугодно их распутство. Наказал.
— Мама, ну что ты такое говоришь? Горе у твоего сына, а ты?
— А что я, я, что ли, его туда послала? Сам побежал, как драный кот. Семью законную бросил, сына. Бог всё видит, мало тебе собственного примера.
— Хватит, а то сейчас начнешь. Я сама свой крест несу.
— Нам с отцом тоже достается, — огрызнулась бабка. — Или не так?
— Вот получите себе комнату и уезжайте, хватит меня всю жизнь попрекать за детей.
— А хто ж тебя детями попрекает? Когда Соцкий умер, такой дядька сватался. Так нет же, упёрлась рогами. Видите ли, ей никто не нужен, свою лямку буду тянуть сама. Дура, хоть убейся.
— Старая, я для него была... и с детьми.
— Старуха, тридцать два года, да ты после Ольки так расцвела, это сейчас на тебя страшно смотреть...