Одесситки
Шрифт:
Скорее бы лето, а там море, пляж. Алка очень любит море, каждый день с подружкой Майкой ездят в Лузановку. Когда я была маленькой, бабушка давала мне деньги, а эти здоровые дуры у меня под разными предлогами «выпонтят» — заберут их, а потом в сквозном туалете разбегутся в разные стороны. Я побегу то за одной, то за другой, в результате зареванная возвращалась домой к бабке. Та как могла меня успокаивала, рассказывая разные истории.
В понедельник у мамы был выходной, в этот день она подольше спала, я всё время заходила в комнату проверить. Может, она уже проснулась? Она ведь обещала повезти нас на море. Она одна соглашалась брать всю малышню. Другие мамаши этого никогда не делали, даже те, которые нигде не работали. Какое это было счастье! Бабушка нас собирала в дорогу. В одну авоську засовывали солдатское одеяло, вафельное полотенце и газету на всякий случай. В другую кастрюлю с отварной молоденькой картошкой с укропчиком, хлеб, яйца, сваренные вкрутую, свежие огурчики
Самое лучшее место на Пересыпи это «Горячая», а потом «Скотобойня», все мы кривили рожи и затыкали носы. Ещё через несколько остановок открывалось взору море. Оно искрилось на горизонте. А самый лучший Одесский пляж — Лузановка. Нам он казался огромным, как пустыня с мелким горячим песочком. Купаться в Лузановке было очень удобно. У берега мелко, вода тёплая, песочек мелкий, всё дно выложено, как мелкими плойками, по которым приятно ступать. Плавать мы не умели и ходили по воде на руках, воображая, что плывём, усиленно работая ногами. Прыгали, брызгались, залезали друг на друга, чтобы спрыгнуть и нырнуть. Маму, конечно, не слушались, выползали посиневшие от холода, дрожащие скелетики, бросались на горячий песок, пытаясь влезть в него поглубже, чтобы согреться. Потом опять бежали к морю мыть руки и садились в кружок вокруг мамы, жадно наблюдая, кому какая картофелина достанется. Первый приём пищи назывался завтраком: одна картофелина, кусок хлеба и полстакана компота. На второй съедали по яйцу с картошкой и компотом. Третий раз приходился на обратную дорогу, там уж, что кому достанется, в основном хлеб и вода из пляжного фонтанчика.
Маму мы слушались, так нам казалось. Она, правда, так не думала, клялась, что последний раз нас всех пожалела и взяла на свою голову. Но мы её обнимали, дурачась, делали кучу-малу и смеялись от счастья. И мама моя смеялась с нами звонко, как молоденькая девчонка. А потом бежала в море, и там мы продолжали беситься. Люди на пляже забирали свои вещи и располагались подальше от этой чумовой мамаши с кучей непослушных детей. Когда не было сил торчать в воде, мы закапывали друг друга по самое горло в песок. Потом мама учила нас строить из мокрого песка замки. Уставшие, но довольные мы возвращались домой. В холодную погоду и вечерами мы ездили на «Горячую». Там мама грела свои больные ноги, а мы просто купались, но не плавали. Другие люди, тётки и дядьки, намазывались чёрной жирной грязью и превращались в негров. Там, на «Горячей», из громадной трубы, выходящей прямо в море, вытекала горячая вода. Кто посильней из мужчин, карабкались и что есть силы держались за края трубы, подставляя свои тела под мощную струю кипятка. Потом не выдерживали и с шумом и визгами срывались под общий изумлённый крик. И опять какой-нибудь отчаянный силач лез и срывался.
Мы располагались всегда подальше от шумной толпы. Там все между собой были знакомы, здоровались, угощали маму Куяльницкой грязью. По тропинке к забору «Горячей» висело объявление: «Находиться на территории ТЭЦ и купаться строго запрещено». Но все пролазили в дыры заборов. Сколько заборов ни ставили, их ломали и проходили к морю.
Было ещё одно развлечение: кино. Кинотеатр находился тоже на Пересыпи, сразу за дежурным большим гастрономом внутри двора. Летом, пока я была маленькой, на вечерние сеансы меня сестра с Майкой проводили под своими юбками. У них и у меня были одинаковые ситцевые сарафанчики. Их нам шила бабушка, выкупая на фабрике раскрой, который по расцветке нам нравился. У киношных контролёров рябило в глазах от одинаковых нарядов, и они не смотрели вниз, где на корточках, держась за ноги подружек, перемещалась я. Все фильмы с объявлениями «Дети до 16 не допускаются» я пересмотрела, только Алка закрывала своей ладонью мне глаза, когда на экране целовались. «Тарзан» мы смотрели раз десять. Во дворе все дети визжали по-звериному. Наша полянка превратилась в джунгли. На деревья навешали канаты и лазили по ним, как по лианам, раскачиваясь, повторяя эпизоды из фильма. Женщины старались быть похожими на Джейн, и сразу появился анекдот: «Милый, я похожа на Джейн? — спрашивает жена мужа. — Нет, дорогая, скорее на Читу».
Если хотели подметить разницу в чём-либо, использовали новую пословицу: похожа, конечно, похожа, как Джейн на Читу... А уж рожу Читы не умел делать только самый ленивый.
Скорее бы лето, и всё повторится, как много лет подряд. Прибежала соседка: Пелагея Борисовна, вы слышали? Нашу полянку забирают!
— Кто забирает?
— Там строительная база какая-то будет.
— Ерунда какая-то, откуда они будут заезжать на эту базу? Через наш двор?
— Нет, через первый. Обнесут всё забором, гады. Пелагея Борисовна, мы решили всем народом мешать им.
— Надя, вы ничего умнее не придумали? Кто ж такой подстрекатель нашёлся? А сам потом в кусты нырнёт. И кого интересует наше мнение?
Тётя Надя вся раскраснелась, пот выступил на лбу.
— Как кого? Если Павел Антонович вмешается, они и отстанут от нашей полянки. Где теперь наши дети будут играть? Как нам без полянки?
— Проживём, не до полянки мне сейчас, мужа опять в госпиталь кладут.
Вся Коганка шумно гудела, с ненавистью провожая гружёные машины и подводы, посылая вслед проклятия, ужасные ругательства. Дети бросали в них камни, но это никого не останавливало. Стену стали возводить почти вплотную к жилью, забрав даже небольшие палисаднички с фруктовыми деревьями и кустарниками. Казалось, не свой склад они окружают каменной стеной, а нашу Коганку, как тюрьму, замуровывают. Они украли часть нашей лучшей жизни. Восходы солнца над морем, вечерние закаты с грозами и молниями. Наше море от горизонта до горизонта. Больше мы не увидим салюты, как входят в порт корабли. Маяк не будет ночами всматриваться в нашу жизнь. Теперь мы не будем всем двором бежать на полянку, таща за собой табуреты, скамеечки в дни праздников и в тёплые летние вечера, усаживаясь поудобнее, любоваться ночным небом со звёздами. Мы не будем больше встречать китобойную флотилию и смотреть, как входят в порт сначала маленькие траулеры, а потом под звуки залпов со стороны военных кораблей появляется «Слава». Все суда в порту украшены флажками. Все приветствуют героев. Шутка ли, они пробыли во льдах Антарктиды девять месяцев, били кашалотов. Все мы восторгались их подвигу, Одесса-мама приветствовала своих сыновей как героев.
Теперь жители Коганки осиротели — потеряли нашу полянку. Единственное место, которое украшало нашу жизнь. Только участковый милиционер и дворничиха не разделяли общего горя. Одной стало меньше убирать за те же деньги, а другому — легче ловить шпану. Даже пересыпские перестали без нужды ходить через наш двор. Вся детвора, лишившись полянки, вывалилась за ворота на улицу. Теперь на велосипедах мы ездили по улице Пастера до Украинского театра, туда и обратно, по очереди. Одни ехали, другие бежали, третьи цеплялись за трамваи и ездили на подножках или на «колбасе». Когда уставали, сидели на тёплых камнях, прячась за ворота. Привязывали за нитку старый кошелёк и ждали очередного прикола. Кто-то из пассажиров обязательно клевал на лёгкую добычу, которая удивительным образом двигалась, убегала от нагнувшегося за кошельком прохожего. Под хохот и свист обескураженный прохожий иногда смеялся вместе с нами над старой как мир шуткой. Другие матюкались, пытаясь нас догнать и надрать как следует уши. За воротами, в полной темноте, сидя на тёплом цементе, более взрослые девчонки рассказывали страшные истории про оживающих после полуночи покойников. Мы все жались друг к дружке в страхе и радовались, когда взрослые нас разгоняли по домам. Потом я долго ночью вздрагивала — представляя, как на клавиатуре играют перчатки покойницы, которая перед смертью просила мужа похоронить её в этих перчатках, но он этого не сделал.
Лишившись полянки, жильцы стали пристраивать перед своими окнами маленькие садики, от которых двор ещё больше сужался и превращался в длинную кишку. Совсем плохо стало жильцам нижнего первого дома. Их двор превратился в проезжую дорогу стройбазы. Целыми днями машины и подводы завозили лес, еще что-то. Машины с ревом и вонью проносились через двор, телеги с лошадьми оставляли конские шарики, от которых долго шёл пар, потом они раскатывались и рои мух и пыль докучали всем. Каждый год, особенно перед выборами, жильцы собирали подписи под письмом о безобразиях стройбазы. И перед 5 декабря являлась комиссия. Торжественно обходили наши трущобы, уверяя, что Коганку по плану следующей пятилетки обязательно снесут и все мы получим новые благоустроенные квартиры.
Следующую потерю Коганка понесла сразу после Пасхи. Рядом с уборной со стороны того двора была довольно большая комната с окном, в которой дворничиха хранила свой инвентарь. Она называлась постирочной. Там стояла большая русская печь, которую использовали в основном на Пасху. В ней пекли куличи. Заведовала всем дворничиха, у неё был список тех жильцов, которые сдавали деньги на дрова или приносили, как мы, их заранее. Внакладе она не оставалась, от каждого получала хоть и небольшую, но пасочку, да и яйца крашенные. А в чистый четверг там многие жильцы мылись, как говорили соседи, всё кончалось настоящими оргиями.
Наше семейство купалось дома в корыте. Один дед ходил в мужскую баню на Пересыпь или мылся на барже. Запись на печку производилась заранее, ещё на вербную. Но, в зависимости от того, как подходило тесто, приходилось хозяйкам меняться местами. Все эти переговоры проходили через нас, детей. Мы бегали передавать изменения в расписании, на ходу ещё больше запутывая, кто за кем и что просил. Потом помогали переносить через вонючую уборную накрытые полотенцами формочки. Очередь за формами была отдельной проблемой. Обязательно кто-то умудрялся стырить их или кто-то признавал случайно свою из потерянных на прошлой Пасхе. Дело доходило до рукоприкладства. Был такой переполох! Запах сдобного теста за несколько суток перебивал устойчивый запах уборной, но ненадолго.