Одесситки
Шрифт:
Так оно и вышло, какой-то рыжий веснушчатый шофер согласился подбросить. Автобус был не так набит, я уселась у окна, сразу за водителем, бабушка рядом, ее узелок пристроила к себе на коленки. На удивление было тихо, устали все от толчка. И вдруг какая-то баба с задних рядов как заорет: «Танька, а ну давай меняться местами, а то меня взад вырвет».
Доехали до Комсомольской. Там я пересела на 28-й трамвай в сторону Нового рынка, а бабушка — домой в обратную сторону к вокзалу. Маме и Алке договорились ничего не рассказывать. Когда я вернулась от матери, на балконе уже сушились купленные на толчке распоротые и отстиранные детали от громадного чёрного бархатного платья столетней давности, такие же тряпки от зелёного шерстяного платья, старые мужские рубашки с желтыми воротничками. Еще бабка «доводила
Орали друг на друга до хрипоты. И всё же я потащилась за журналом. Весь вечер, пока не пришла мама, мы продолжали спорить. Через два дня я гордо шла в школу в чёрной бархатной юбке — полный солнцеклёш и белоснежной блузке из тонкого батиста с перламутровыми пуговичками. Сестре бабушка тоже сшила обновку, содрав фасон из того же журнала. Платье оказалось настолько элегантным, скроенным по фигурке, с рукавами три четверти, обрамлёнными мехом блестящего огненного зверька.
С той осени мы с бабушкой зачастили на толчок, я хоть и стеснялась, но всё же увлекалась и порой сама выбирала подчас истлевшую кофту из-за хороших пуговиц. А шерстяные вязаные вещи мы распускали на нитки, стирали, красили, перематывали в клубочки, которые со временем превращались в свитера, жакеты и шапочки с варежками. Чем тяжелее у меня складывались отношения с одноклассниками, тем ближе становилась мне бабушка. Особенно нас объединяла её любовь и жалость к животным, людям, растениям, которую она настойчиво прививала и мне.
В субботу мы ездили на Слободское кладбище к Ноночке и деду на могилки. Иногда, когда времени было побольше, мы шли в противоположный конец кладбища и убирали могилу моего отца, Соцкого. Бабушка всегда разговаривала с покойными, как будто бы они были живыми: «Вот, Юзек, дочку к тебе привела, смотри, какая красавица у тебя растёт — загляденье. Анька работает, болеет, но пока справляется. Ты уж не серчай, как только раскрутимся, тебе памятник справим. А может, дочка подрастёт и расстарается. Так и не заметим, как она и замуж выскочит, уже в восьмом классе учится, на тебя похожа, особенно характером». И продолжает молоть всякую ерунду, даже про то, что «вареники с вишнями, как и ты, ужас как любит». И в ответ на её слова посаженные у изголовья могилки Соцкого мамой деревья-чумаки начинали шуметь листвой так, что мурашки ходили у меня по спине. А бабушка продолжала: «Видно, слышит, гляди, как листочки треплются на ветру».
Мне становилось страшно.
— Пойдём домой, бабушка, мне уроки ещё надо делать. Идём отсюда скорей.
— Пойдём, родная. Мёртвых бояться не следует. Живых остерегаться надо и не больно доверять. Давай на минуту к тёте Тане Петровой заскочим, узнаем, как она.
Мы заходили к тёте Тане, живущей на Слободке в небольшом частном домике с уютным садиком. Каждый год она жаловалась на громадную акацию, растущую посреди двора: из-за этой заразы ничего во дворе не растёт, ни помидоры, ни виноград не родит, даже цветы.
— От вымахала, один мусор от нее. Сколько ей лет, Поля? По вашему семейному преданию? А?
— Лет сто шестьдесят, не меньше, ещё покойный казак ее посадил. Аккурат в день своей свадьбы с Анастасией. Он этот саженец купил у грека прямо с корабля, живуч оказался, принялся.
— Ну ты смотри, живёт хоть бы хны, ничего ей не делается. На следующий год, истинный крест, спилю её к чертям.
— Ты хоть при Боге о чёрте не вспоминай, — утихомиривала её бабушка. Но тётя Таня продолжала:
— Сын из Питера приедет на следующий год, обещался с другом — и конец ей будет. Боюсь чужих нанимать, а то ещё дом развалят, так бы давно её порешила.
Сколько раз её навещаем, она всегда об этой несчастной акации говорит. У бабушки сразу портится настроение, она гладит дерево по коре, приговаривает: «Крепись, красавица, поживи ещё. Таня, это ж память о наших. Пусть ещё поживёт, пока мы живы и помним».
Тётя Таня только махала рукой и показывала на улицу:
— Вон сколько их, вся улица. Посадил бы хоть что-нибудь путное — грецкий орех или абрикос, а то акациями для красоты обсадился. Как ребёнок рождался, так он и притягивал по одной, вон они, считай — восемь штук. Поля, а ты помнишь их по именам? Я уже путаюсь. Помню только эту — Анастасию.
Бабушка, любуясь громадным деревом, поправляла тётю Таню:
— Эту казак в честь жены посадил, как свадебный подарок ей преподнёс, а остальные за воротами высаживали. Вторую в честь рождения сына Осипа Дерибаса посадили, порешили её ещё во время революции в голодовку, я уже сама смутно помню. В 23-м твой муж, Таня, как раз перед тем, как его забрали, как почувствовал, единственную память о себе оставил. Но и ее попилили во время уже этой войны. А новые, не знаю, когда и кто посадил. Они же совсем молоденькие-тоненькие, как подростки. Одна только эта с той поры и осталась — и то потому, что во дворе росла. От лихих людей за забором. — Бабушка усмехнулась и, ни к кому не обращаясь, продолжала: — Наша Алка с подписки получила Куприна. Рассказ у него там «Белая акация». Безвольный герой во всех своих несчастьях обвиняет это прекрасное дерево и предлагает все их вырубить и сжечь. А если бы не акация, верба, чумаки и тополь, не выстояла бы Одесса.
— Поля, так я ж не об этом! Я просто говорю, что она разрослася, и я боюсь, что при ветре завалится и, не дай Бог, дом придавит.
— Не бойся, она наоборот, охраняет наше старое родовое гнездо, как вечный часовой.
— Хорошо тебе говорить так, а когда ветер, то она скрипит, аж жуть, и по крыше ветками бьёт, уснуть невозможно. Всегда Петю вспоминаю, как живого. Тогда тоже ветер свистал, и мы даже не поняли, что это к нам стучат. Петя ещё так обрадовался, говорит мне: «Открывай, Танюша, это Терентий Дерибас с ребятами пришёл, свои». «Свои» и увели, и поминай, как звали. Всё в доме перерыли, даже пытались под акацией землю копать, так только корни побили и успокоились. Молодого хлопца ни за что ни про что расстреляли на Марозлиевской — и всех делов, а я дитя от него сбросила. Единственное, что утешает, что этой собаке Терентию тоже досталась собачья смерть, от своих же. Поля, тебе ж тогда тоже досталось. Как ты тогда выкрутилась?
Ничего не понимая из разговора двух бабок, я пыталась узнать:
— Кто высаживал, тёть Таня? — И теребила её за руку.
— Твой, кто он ей будет, Поля? Прадед или прапрадед, я как-то не соображу. Вообще-то я тебе не тётка, а бабка двоюродная, — разъясняла тётя Таня.
— Да ладно тебе, кто теперь помнит, — перебивала её бабушка, — вечно ты начинаешь эти дурные разговоры. Нам пора, пока доберёмся, совсем стемнеет.
Но тётя Таня продолжала рассказывать о своём сыне, как он многого добился в Питере, о его семье. Я всегда чувствовала, что бабка, по неизвестным мне причинам, не хочет с тетей Таней поддерживать при мне разговоры о родственниках. Только когда я играла с их громадной собакой по кличке Полкан, они о чём-то шептались. Но стоило к ним приблизиться, разговоры их, как по волшебной палочке, моментально прекращались. Внутри её маленького домика все стены были в иконах, на книжной этажерке стояли в кожаных переплетах с позолотой книги — церковные Библии и старые, религиозного содержания, журналы. Ближе к образам в углу стоял столик на высоких ножках, на котором всегда лежало открытое Евангелие. Тетя Таня очень переживала, что если мои «шкодливые ручки дотронутся до аналоя, то ему уже точно будет конец, как-никак лет двести служит.
— Это ещё твой прадедушка его принёс с Соборного храма, который взорвали безбожники-антихристы.
Каждый раз она спрашивала бабушку, не будет ли та возражать, если она отдаст в церковь очередную иконку. Бабушка всегда отвечала одно и то же: «Поступай, как знаешь, мне ничего не надо». На что тётя Таня отвечала: «Эх, Поля, Поля, нельзя так жить, как ты. Все твои несчастья, что ты от веры отступилась. — И она усердно начинала креститься и причитать. — Лампадку хоть перед матерью божьей на ночь зажигаешь? — И не получая ответа, сама себе под нос бурчала: — Как с антихристом связалась, так всех и сгубила». На прощанье тётя Таня всегда меня перекрестит, сунет в руку засохшую просвирку, чтобы я её съела, но последняя была невкусной и пахла так же, как и в домике у тётки, смесью духоты, канифоли, лаванды и сырости.