Одесситки
Шрифт:
После её выступления Серафима повернула свой хвост вместе с носом на 180 градусов, посоветовала мне проявить такое же усердие по другим предметам, как и по украинскому языку. Речь директора Терлецкого я совершенно не поняла, он что-то говорил о роли партии и правительства в деле патриотического воспитания молодёжи. Обо мне больше не было произнесено ни одного слова. Казалось, конфликт был исчерпан, но это только казалось...
Жизнь понеслась дальше, а вместе с ней и я. Снова работа на кондитерской фабрике; нас, школьниц, прибавилось за счет вновь прибывших восьмиклассниц. Распределили по бригадам в разные цеха, я попала в мармеладный. Мы, уже как бывалые, рассказывали и показывали новеньким, что к чему. Эта молодая, да ранняя поросль коренным образом отличалась от нас. Во-первых, они спустя рукава относились к работе, во-вторых, отказывались без перчаток протирать железные
К затюканным тёткам, работающим в самом настоящем сладком пекле, я относилась с пониманием. И они мне платили тем же — приглашали к своему столу перекусить, смазывали рыбьим жиром мне руки. Всё очень интересно рассказывали, где какой и в чём кроется секрет данного производства. Кого и как в цехе нужно остерегаться. Кто признан официальным стукачом. И, боже упаси, попасться в поле зрения маленькому человечку, крутящемуся по цехам — председателю народного контроля «Абрамгутану»; о его приближении каким-то непостижимым образом узнавали заранее. Все застывали, как роботы, на своих операциях, боясь шелохнуться, повернуться, только бы не встретиться глазами с этим опасным человеком.
Мы тоже поддавались этому страху. Старались мгновенно пристраиваться к производственному процессу, чтобы вдруг он не обнаружил простой. Создавали видимость работы. Лекции для нас стали во много раз интереснее, мы изучали производство изделий, как будущие кондитеры-профессионалы. Вновь прибывших девчонок в цехах называли оглоедками, как нас год назад, — за ненасытное обжорство. Как говорится, «на шару и уксус сладкий», они поначалу набрасывались на всё подряд. «Не столько сожрёте, как перепортите», — возмущались работницы, подбирая вываленные на полу объедки и забрасывая их назад — к нашему изумлению — в кипящий чан, вместе с прилипшей бумагой. «Добру не пропадать», — ещё подмигивали нам при этом. Дома бабушке я рассказала, какие пакости вытворяют тётки в цехе. Она нисколько не удивилась, только рукой махнула: «Не ссы в компот, там повар Вася ноги моет», и пошла в спальню, придерживая горячий утюжок под боком.
Бабка снова оказалась права. Это были ещё цветочки. А настоящие ягодки мы увидели потом. Однажды всех нас поставили на разгрузку лифта, который снизу поднимал запечатанные ящики с готовой продукцией. Раньше всегда было наоборот, готовую продукцию грузили в лифты. Оказывается, приняли «возврат» — начальство наверху приказало. Открывать эти ящики и вынимать продукцию поставили нас, объяснив, что мы должны по мере возможности ободрать бумагу. Но в этом сплошном вонючем месиве задача, поставленная перед нами, была невыполнима. И весь этот товар с грязью забросали в чаны, проварили, подкрасили, добавили ароматы, и свежая новая продукция была отправлена в торговую сеть. Приятною вам аппетита!
Первая четверть пролетела, как один день. За праздничный вечер старшеклассников отвечала наша Серафима. Мне, как и другим детям, занимающимся музыкой, поручалось исполнить по произведению. Я долго мучалась, что же мне исполнить: либо рондо в турецком стиле, либо этюд Брамса. В конце концов остановилась на этюде. Эго была моя экзаменационная вещь, знала её наизусть, прокола не могло быть. Мы с Лилькой Гуревич, которая тоже вернулась обратно в школу, проиграли свои произведения на школьном рояле, так, на всякий случай. А «Рондо» Моцарта, оно и помощнее и повнушительнее для концерта, я только готовила к Новому году и ещё прилично портачила. Лилька своими маленькими, почти детскими пальчиками бело-голубого цвета нежно исполняла «На память Элизе» — это была её коронная вещь. Что будет играть Леся Никитюк, мы не знали, она отдельно репетировала, видно, сюрприз готовила. Самая «великая» пианистка, генеральская дочка Лена Щербина, закончившая музыкальную школу, поступила в музыкальное училище и ушла из школы.
Торжественный вечер, посвящённый годовщине Октябрьской революции, состоял из трех частей. Первая — торжественная, сам директор Терлецкий читал доклад и поздравлял всех, потом концерт и самое главное — как всегда на третье — танцы в спортзале. Выступающие на вечере должны были быть в школьной форме с белым передником, а остальные могли прийти в свободной форме одежды. Конечно, мы с Лилькой эту свободную форму одежды прихватили с собой, чтобы после выступления переодеться. Моя сестра по такому поводу даже разрешила взять её единственную выходную кофточку и плиссированную юбку. А бабка накрахмалила мне нижнюю юбку, и она стояла, как пачка, вокруг моей тоненькой талии, по которой вниз веером раскрывались мелкие складочки плиссе. Было очень красиво, только портили весь вид простые коричневые чулки в резиночку, которые к тому же были ещё коротковатые на моих худючих и длинных нотах. Я сбегала на 7-ю станцию, там в магазине купила капроновые чулки за 1 рубль 30 коп. И в таком виде выпорхнула на сцену.
От волнения мои руки дрожали, как бабка любит поговаривать: так, как будто бы я всю ночь кур воровала. Почему кур? Никто, наверное, не знает, откуда в нашем городе такие идиотские сравнения только берутся. Но мои руки так дрожали, что бедный Брамс перевернулся бы в могиле, если бы услышал такое исполнение своего прекрасного произведения. Откуда взялась такая скорость? Хорошо ещё, что слушатели были не большими ценителями, я ведь от испуга этот несчастный этюд два раза проиграла и чуть не пошла по третьему кругу, но сама не знаю, отчего остановилась, как вкопанная. Опустила дрожащие руки на колени и боялась повернуть лицо к залу. Мне громко хлопали, я поднялась, поклонилась и пошла вниз по ступенькам на негнущихся ногах в свой класс переодеваться. Я представляла, как вернусь в зал в Алкином наряде. Я уже успела переодеться и вместо кос с бантами завязать конский хвост, как в класс влетела, словно фурия, Серафима. Как она на меня орала, не стесняясь в выражениях. Задрав на мне юбку, увидев не только капроновые чулки, но ещё и накрахмаленные нижние юбки с кружевом, она схватила меня за мой конский хвост и стала орать, что не допустит в своём классе проституток вроде меня. На эти дикие крики сбежалось много народа. Я, ревя, собрала свои вещи и сквозь строй обалдевшей толпы вылетела из школы. Домой я сразу не решилась пойти. Забилась в угол Лилькиного двора, за гаражи, отревелась по полной программе. И тут увидела, что в Лилькиной комнате зажегся свет. Я решила, что подруга вернулась с праздничного вечера и поспешила к ней зализывать раны. Но Лилька домой ещё не возвращалась, дверь открыла её мама.
РИТА ЕВСЕЕВНА
Ей я, плача и икая, рассказала всё, что произошло в школе. Ведь другие девочки даже на уроки надевают капрон и завязывают конские хвосты, не только на праздничный вечер, как я. И Серафима никому не делает замечаний. Только видит нас с Лилькой, и только нам одним достаётся. Обида так душила меня, что я не могла даже пить чай из их красивой китайской фарфоровой чашечки. Тётя Рита, красивая стройная ярко-крашенная блондинка, ровесница моей мамы, во что тяжело было поверить, гладила меня по голове, потом взяла гребень и стала расчесывать мои волосы. Тихо, тихо она начала говорить, ни к кому не обращаясь:
— Я родилась в Китае, а точнее в Маньчжурии. Мои родители строили железную дорогу через Урал, Сибирь к Тихому океану, к городу Харбину. Отец имел акции, как тогда было принято, он работал инженером. Мать не работала, воспитывала восемь детей. Самой старшей Рахили уже было двадцать лет, когда родилась я, последняя. Я маленькой была, не помню, как Рахиль вышла замуж. Только по рассказам мамы. Приезжал ансамбль Эдди Рознера в Шанхай, такой успех имел, куда там. Рахили голову вскружил молодой виолончелист из этого оркестра. Родители ничего поделать не могли, так она с ним и уехала в Советскую Россию. Потом замуж повыходили другие сёстры. Постепенно из Китая стали разъезжаться наши друзья и знакомые по другим странам. А когда началась Вторая мировая война, мы, самые маленькие, оставались с родителями в Китае.
На эту войну, продолжала тетя Рита, ушёл брат в составе английской эскадры. Он был уже женат, с его семьёй родители переехали в Харбин, туда после революции съезжались все выходцы из России. Город расстроился, выпускались газеты. В Советской России нас стали называть «белыми». О родственниках, оставшихся в Советском Союзе, мы ничего не знали. О Рахили не было никаких известий. А тому, что писалось в нашей прессе, отец не верил. Он занялся поставками товаров на войну, жили мы хорошо, ни в чём не нуждались. Мы с сестрой Бетей окончили русскую гимназию. Читали французские романы, ездили в театры, кино. Я любила конный спорт, тогда это было очень модно. Мне на шестнадцатилетие папа подарил лошадь, я её назвала, как в романе Толстого «Анна Каренина», помнишь лошадь Вронского...