Одесская сага. Ноев ковчег
Шрифт:
– Петя, ты в кого такой добрый? Она сильно про нас вспоминала, пока там деньжищами со своим Николенькой крутила? Ты ей сколько идей для гешефтов предлагал? И что, купила хоть что-то? А когда папа умер? Сильно она помогала? Маму мы кормим, Ксюху мы кормим, Котьке тоже ты помогаешь… Может, хватит мою родню содержать? Эта змея и без нас устроится. И поверь мне – неплохо. Придет, попросит – накормим. А сама я к ее величеству не пойду. Сильно много чести.
Цыплят по осени считают
Двадцать
Петька пахал на железной дороге, подбирая все смены, подменяя всех, кого можно, чтобы собрать денег к рождению первенца. Женька с этой беременностью так плохо соображала, что на работе в конторе ее постоянно ругали за ошибки. Живот мешал сидеть за машинкой, ноги под вечер отекали так, что колени и щиколотки были одинаковой толщины.
– Уходи уже оттуда! – не выдержал наконец Петька. – Моя жена должна родить здорового ребенка, а не сдохнуть в той конторе! Что ты там получаешь? 400 грамм хлеба? Я тебе его принесу! Дома лежи. В парке гуляй. Обед стряпай с мамой. Носи, не скинь нашего Ванечку, – взмолился он.
Женька послушалась и ушла с работы. Потом она, как и положено беременным, начнет неистово гнездоваться в своих девяти квадратных метрах и вышивать картины крестом из Фириных дореволюционных запасов и схем. С ее зрением она даже при керосинке высчитывала число крестиков в ряду и для нарядности вышивала не простым, а болгарским крестом [4] . Соседки-белошвейки, Муся и Даша, увидев ее с животом и с очередной заготовкой для подушки, начали причитать:
4
Болгарский крест накладывается по диагонали, а потом поверх вертикально-горизонтально, увеличивая трудоемкость ровно в два раза.
– Да что ж ты творишь! Кто же шьет беременной! Ребенка обмотаешь!
– Я вам сейчас рот обмотаю! А лучше зашью! – огрызнулась Женька. Муся пообижалась пару дней, а потом пришла рассматривать красочную панскую вышивку.
– Ой, зачем же столько работы! Болгарский крест! И зачем столько ниток изводить!
– Для красоты. И для надежности – моль в два раза дольше будет жрать, – задумчиво процедила Женька. – Значит, моим правнукам останется. И белье твое шитое переживет.
Как знак
– Как? Как – девочка?! Мне не нужна девочка! Мне нужен сын! Сын, Ванечка!
Женя трясла головой и растирала ладонью слезы.
– Я что, так мучилась из-за девочки?!
Старенькая акушерка, которая пришла на вызов и провозилась в дальней комнате на Мельницкой часов восемь, обескураженно обернулась. Она такого не видела за сорок лет повивальных трудов. Узкие мальчишечьи бедра, неполное раскрытие, крупный ребенок, а эта девчонка даже не вскрикнула. Набила в рот подушку и рычала в нее, извиваясь, как одержимая.
– Покричи, милая, покричи, легче будет, – увещевала ее повитуха. Но роженица трясла головой и скрипела:
– Не буду! А то эта сука придет! Не будет она моего ребенка принимать! Не хочу, чтоб знала!
Так и родила – с подушкой во рту. Акушерка ловко обтерла младенчика и, развернув на ладони, поставила его крошечными розовыми пятками Женьке на грудь:
– Да ты посмотри, какая чудесная! А крупная какая!
– У-у-у… жирная… порвала меня всю…
– Да ты что, деточка? Измаялась? Ничего, через час прижмешь к себе и растаешь от любви… Как назовешь?
– Мне все равно, – буркнула Женя.
– Да как же это – все равно!
– Я сына ждала. Ванечку. В честь папы. Для папы моего… Нет у меня женских имен! Я не знаю, как ее назвать… Вот вас как зовут?
– Меня – Неонилой. И день ангела у меня сегодня, 30 октября… Прям знак…
– Дурацкое имя какое-то… Но раз совпало, то так и назовем. Как знак.
– А муж хоть есть у тебя?
– Есть. На смене, слава богу. А то мамашу бы свою припер!
Фира изнывала под дверью – Женька была упрямой, как осел:
– Никакой Гордеевой! Или уйду рожать прямо сейчас в сорочке в больницу! И ты жди! За дверью! Рожу сама – все рожают. Я позову, когда закончится. – И ни звука, ни вскрика…
Как только распахнулась дверь, Фира ввалилась в комнату.
Рядом с Женькой сопела малышка в вышитом Женькой конверте.
Фира бросилась целовать внучку и дочку, заливая обеих слезами:
– Счастье! Счастье какое!
– Какое счастье?! Это девка! – Женька отвернулась.
А Фира подхватила ребенка на руки.
– Она улыбается! Смотри! Улыбается во сне! Я такого не видела! Нилочка! Херцале мое! Чему ты улыбаешься? Чему радуешься? Счастливая будешь! Обязательно будешь! Спи, дочечка, отдыхай, намаялась. Я присмотрю.
Фира с Нилочкой на руках вышла из комнаты и достала из кармана юбки николаевский червонец.
– Спасибо вам! Чаю хотите?
– Это очень много, – засмущалась акушерка.
– Это моя первая внучка. Такая радость дорого стоит, – сияла Фима.
Петька приедет из рейса на следующий день усталый, пропахший машиной, маслом, гарью, п'oтом.
– Мам Ира, а Женька дома?
– Дома-дома. Дрыхнет еще. Но у меня до вас разговор серьезный, Петр Иванович. – Фира преградила ему дорогу в темном коридоре. – Значит, так, я требую, даже настаиваю, чтоб больше от тебя не слышала этого плебейского Мама Ира. Надоело! Понятно?!
Уставший Петька приподнимет бровь:
– И как же вас величать нынче, Ирина Ивановна?
– Только бабкой! Бабой Ирой, и никак иначе! – расцвела Фира, но Петька уже не слышал, влетая в комнату. Там, в контровом свете, подсвеченная слабым осенним солнцем, как на полотнах Возрождения, в тонетовском бархатном кресле сидела Женька и кормила грудью Нилочку.