Одесские рассказы (фрагменты)
Шрифт:
– Хулиганская морда, - прокричал он, увидя гостя, бандит, чтобы земля тебя выбросила, хорошую моду себе взял убивать живых людей...
– Мосье Тартаковский, - ответил ему Беня Крик тихим голосом, - вот идут вторые сутки, как я плачу за дорогим покойником, как за родным братом. Но я знаю, что вы плевать хотели на мои молодые слезы. Стыд, мосье Тартаковский, в какой несгораемый шкаф упрятали вы стыд? Вы имели сердце послать матери нашего покойного Иосифа сто жалких карбованцев. Мозг вместе с волосами поднялся у меня дыбом, когда я услышал эту новость...
Тут Беня сделал паузу. На нем был шоколадный пиджак, кремовые штаны и малиновые штиблеты.
– Десять тысяч единовременно, - заревел он, - десять тысяч единовременно и пенсию до ее смерти, пусть она живет сто двадцать лет. А если нет, тогда выйдем из этого помещения, мосье Тартаковский
Потом они бранились друг с другом. Полтора жида бранился с Беней. Я не был при этой ссоре. Но те, кто были, те помнят. Они сошлись на пяти тысячах наличными и пятидесяти рублях ежемесячно.
– Тетя Песя, - сказал тогда Беня всклокоченной старушке, валявшейся на полу, - если вам нужна моя жизнь, вы можете получить ее, но ошибаются все, даже бог. Вышла громадная ошибка, тетя Песя. Но разве со стороны бога не ошибкой было поселить евреев в России, чтобы они мучились, как в аду. И чем было бы плохо, если бы евреи жили в Швейцарии, где их окружали бы первоклассные озера, гористый воздух и сплошные французы? Ошибаются все, даже бог. Слушайте меня ушами, тетя Песя. Вы имеете пять тысяч на руки и пятьдесят рублей в месяц до вашей смерти, живите сто двадцать лет. Похороны Иосифа будут по первому разряду: шесть лошадей, как шесть львов, две колесницы с венками, хор из Бродской синагоги, сам Миньковский придет отпевать покойного вашего сына...
И похороны состоялись на следующее утро. О похоронах этих спросите у кладбищенских нищих. Спросите об них у шамесов из синагоги, торговцев кошерной птицей или у старух из второй богадельни. Таких похорон Одесса еще не видала, а мир не увидит. Городовые в этот день одели нитяные перчатки. В синагогах, увитых зеленью и открытых настежь, горело электричество. На белых лошадях, запряженных в колесницу, качались черные плюмажи. Шестьдесят певчих шли впереди процессии. Певчие были мальчиками, но они пели женскими голосами. Старосты синагоги торговцев кошерной птицей вели тетю Песю под руки. За старостами шли члены общества приказчиков-евреев, а за приказчиками евреями - присяжные поверенные, доктора медицины и акушерки-фельдшерицы. С одного бока тети Песи находились куриные торговки с Старого базара, а с другого бока находились почетные молочницы с Бугаевки, завороченные в оранжевые шали. Они топали ногами, как жандармы на параде в табельный день. От их широких бедер шел запах моря и молока. И позади всех плелись служащие Рувима Тартаковского. Их было сто человек или двести, или две тысячи. На них были черные сюртуки с шелковыми лацканами и новые сапоги, которые скрипели, как поросята в мешке.
И вот я буду говорить, как говорил господь на горе Синайской из горящего куста. Кладите себе в уши мои слова. Все, что я видел, я видел своими глазами, сидя здесь на стене второго кладбища, рядом с шепелявым Мойсейкой и Шимшоном из погребальной конторы. Видел это я - Арье Лейб, гордый еврей, живущий при покойниках.
Колесница подъехала к кладбищенской синагоге. Гроб поставили на ступени. Тетя Песя дрожала, как птичка. Кантор вылез из фаэтона и начал панихиду. Шестьдесят певчих вторили ему. И в эту минуту красный автомобиль вылетел из-за поворота. Он проиграл "Смейся, паяц" и остановился. Люди молчали, как убитые. Молчали деревья, певчие, нищие. Четыре человека вылезли из-под красной крыши и тихим шагом поднесли к колеснице венок из невиданных роз. А когда панихида кончилась, четыре человека подвели под гроб свои стальные плечи и с горящими глазами и выпяченной грудью, зашагали вместе с членами общества приказчиков-евреев.
Впереди шел Беня Крик, которого тогда никто еще не называл королем. Первым приблизился он к могиле, взошел на холмик и простер руку.
– Что хотите вы делать, молодой человек?
– подбежал к нему Кофман из погребального братства.
– Я хочу сказать речь - ответил Беня Крик.
И он сказал речь. Ее слышали все, кто хотел слушать. Ее слышал я, Арье Лейб, и шепелявый Мойсейка, который сидел на стене со мною рядом.
– Господа и дамы, - сказал Беня Крик, - господа и дамы, сказал он и солнце встало над его головой, как часовой с ружьем.
– Вы пришли отдать последний долг честному труженику, который погиб за медный грош. От своего имени и от имени всех, кто здесь не присутствует, благодарю вас. Господа и дамы. Что видел наш дорогой Иосиф в своей жизни? Он видел пару пустяков. Чем занимался он? Он пересчитывал чужие деньги. За что погиб он? Он погиб за весь трудящийся класс. Есть люди
И, сказав эту речь, Беня Крик сошел с холмика. Молчали люди, деревья и кладбищенские нищие. Два могильщика пронесли некрашеный гроб к соседней могиле. Кантор, заикаясь, окончил молитву. Беня бросил первую лопату и перешел к Савке. За ним пошли, как овцы, все присяжные поверенные и дамы с брошками. Он заставил кантора пропеть над Савкой полную панихиду, и шестьдесят певчих вторили кантору. Савке не снилась такая панихида, поверьте слову Арье Лейба, старого старика.
Говорят, что в тот день полтора жида решил закрыть дело. Я при этом не был. Но то, что ни кантор, ни хор, ни погребальное братство не просили денег за похороны - это видел я глазами Арье Лейба. Арье-Лейб - так зовут меня. И больше я ничего не мог видеть, потому что люди, тихонько отойдя от Савкиной могилы, бросились бежать как с пожара. Они летели в фаэтонах, в телегах и пешком. И только те четыре, что приехали на красном автомобиле, на нем же и уехали. Музыкальный ящик проиграл свой марш, машина вздрогнула и умчалась.
– Король - глядя ей вслед, сказал шепелявый Мойсейка, тот самый, что забирает у меня лучшие места на стенке.
Теперь вы знаете все. Вы знаете, кто первый произнес слово "король". Это был Мойсейка. Вы знаете почему он не назвал так ни одноглазого Грача, ни бешеного Кольку. Вы знаете все. Но что пользы, если на носу у вас попрежнему очки, а в душе осень.
ЛЮБКА КОЗАК.
(Из одесских рассказов.)
На Молдаванке, на углу Дальницкой и Балковской улиц, стоит дом Любки Шнейвейс. В этом доме помещается винный погреб, постоялый двор, овсяная лавка, много других лавок и голубятня на сто пар крюковских и николаевских голубей. Лавки эти и еще участок номер сорок шесть на одесских каменоломнях принадлежат Любке Шнейвейс, прозванной Любкой Козак, и только голубятня является собственностью сторожа Евзеля, отставного солдата с медалью. По воскресеньям Евзель выходит на охотницкую со своими голубями и продает их чиновникам из города и соседским мальчишкам. Кроме сторожа на Любкином дворе живет еще Песя-Миндл, кухарка и сводница, и управляющий Цудечкис, маленький еврей, похожий ростом и бороденкой на прославленного молдаванского раввина нашего бен-Зхарью. Об Цудечкисе этом я знаю много интересных историй. Первая из них - это история о том, как Цудечкис поступил управляющим на постоялый двор Любки, прозванной Козак.
Лет десять тому назад Цудечкис смаклеровал одному помещику молотилку с конным приводом и вечером повел помещика к Любке, для того чтобы отпраздновать покупку молотилки. Покупщик его носил возле усов подусники и ходил в лаковых сапогах. Песя-Миндл дала ему на ужин фаршированную еврейскую рыбу и потом очень хорошую барышню, по имени Настя. Помещик переночевал и на утро Евзель разбудил Цудечкиса, свернувшегося калачиком у порога Любкиной комнаты.
– Вот, - сказал Евзель, - вы хвалились вчера вечером, что помещик купил через вас молотилку, - так будьте известны, что, переночевав, он убежал на рассвете, как самый последний. Видно, что вы аферист. Теперь вынимайте два рубля за закуску и четыре рубля за барышню. Видно, вы тертый старик...
Но Цудечкис не отдал денег, Евзель втолкнул его тогда в Любкину комнату и запер на ключ.
– Вот, - сказал сторож, - ты будешь здесь, а потом приедет Любка с каменоломни и, с божьей помощью, вынимет из тебя душу. Аминь.
– Каторжанин, - ответил солдату Цудечкис и стал осматриваться в новой комнате, - ты ничего не знаешь, каторжанин, кроме своих голубей, а я верю еще в бога, который выведет меня отсюда, как вывел всех евреев - сначала из Египта и потом из пустыни...
Маленький маклер много еще хотел высказать Евзелю, но солдат взял с собою ключ и ушел, громыхая сапогами. Тогда Цудечкис обернулся и увидел у окна сводницу Песю-Миндл, которая читала книжку "Чудеса и сердце Баал-Шема". Она читала хасидскую книжку с золотым обрезом и качала ногой дубовую люльку. В этой люльке лежал Любкин сын, Давидка, и плакал.