Одесские рассказы (фрагменты)
Шрифт:
Дитя опять укололось об гребень, оно нерешительно взяло соску и стало сосать ее с жадностью.
– Вот, - сказал Цудечкис и засмеялся, - я отлучил вашего ребенка, учитесь у меня, чтоб вы пропали...
Давидка лежал в люльке, сосал соску и пускал блаженные слюни. Любка проснулась, открыла глаза и закрыла их снова. Она увидела сына и луну, ломившуюся к ней в окно. Луна прыгала в черных тучах, как заблудившийся теленок.
– Ну, хорошо, - сказала тогда Любка, - открой Цудечкису дверь, Песя-Миндл, и пусть он придет завтра за фунтом американского табаку...
И на следующий день Цудечкис пришел за фунтом необандероленного табаку из штата Виргиния. Он получил его и еще четвертку чаю в придачу. А через неделю, когда я пришел к Евзелю покупать у него голубей, я увидел
ОТЕЦ
(Из одесских рассказов).
Фроим Грач был женат когда-то. Это было давно, с того времени прошло двадцать лет. Жена родила тогда Фроиму дочку и умерла от родов. Девочку назвали Басей. Ее бабушка по матери жила в Тульчине, в своекорыстном подслеповатом городишке. Старуха не любила своего зятя. Она говорила об нем: Фроим по занятию своему ломовой извозчик, и у него есть вороные лошади, но душа Фроима чернее, чем вороная масть его лошадей...
Старуха не любила зятя и взяла новорожденную к себе. Она прожила с девочкой двадцать лет и потом умерла. Тогда Баська вернулась к своему отцу. Это все случилось так:
В среду, пятого числа, Фроим Грач возил в порт на пароход "Каледония" пшеницу из складов общества Дрейфус. К вечеру он окончил работу и поехал домой. На повороте с Прохоровской улицы ему встретился купец Иван Пятирубель.
– Почтение, Грач, - сказал Иван Пятирубель, - кака-то женчина колотится до твово помещения.
Грач проехал дальше и увидел в своем дворе женщину исполинского роста. У нее были громадные бока и щеки кирпичного цвета.
– Папаша, - сказала женщина оглушительным басом, - меня уже черти хватают со скуки, я жду вас целый день... Знайте, что бабушка умерла в Тульчине.
Грач стоял на биндюге и смотрел на дочь во все глаза.
– Не крутись перед конями, - закричал он в отчаянии, бери уздечку с коренника, ты мне коней побить хочешь...
Грач стоял на возу и размахивал кнутом. Баська взяла коренника за уздечку и подвела лошадей к конюшне. Она распрягла их и пошла хлопотать на кухню. Девушка повесила на веревку отцовские портянки, она вытерла песком закопченый чайник и стала разогревать зразу в чугунном котелке.
– У вас невыносимый грязь, папаша, - сказала она и выбросила за окно прокисшие овчины, валявшиеся на полу.
– Но я выведу этот грязь, - прокричала Баська и подала отцу ужинать. Старик выпил водки из эмалированного чайника и съел зразу, пахнувшую, как счастливое детство. Потом он взял кнут и вышел за ворота. Туда пришла и Баська вслед за ним. Она одела мужские штиблеты и оранжевое платье, она одела шляпу, обвешанную птицами, и уселась на лавочке. Вечер шатался мимо лавочки, сияющий глаз заката падал в море за Пересыпью, и небо было красно, как красное число в календаре. Вся торговля прикрылась на Дальницкой и налетчики проехали уже на Глухую улицу к публичному дому Иоськи Самуэльсона. Они ехали в лаковых экипажах, разодетые, как птицы колибри, в цветных пиджаках. Глаза их были выпучены, одна нога отставлена к подножке, и в стальной протянутой руке они держали букеты, завороченные в папиросную бумагу. Отлакированные их пролетки двигались шагом, в каждом экипаже сидел один человек с чудовищным букетом, и кучера, торчавшие на высоких сиденьях, были украшены бантами, как шафера на свадьбах. Старые еврейки в наколках лениво следили течение привычной этой процессии, они были ко всему равнодушны, старые еврейки, и только сыновья лавочников и корабельных мастеров завидовали королям Молдаванки. Соломончик Каплун, сын бакалейщика, и Моня-артиллерист, сын контрабандиста, были в числе тех, кто пытался отвести глаза от блеска чужой удачи. Оба они прошли мимо Баськи Грач и подмигнули ей. Они прошли мимо нее, раскачиваясь как девушки, узнавшие любовь, они пошептались между собой и стали двигать руками, показывая, как бы они обнимали Баську, если бы она этого захотела. И вот Баська тотчас же этого захотела, потому что она была
– Папаша, - сказала она громовым голосом, - посмотрите на этого господинчика, - у него ножки, как куколки, я задушила бы такие ножки...
– Эге, пани Грач, - прошептал тогда старый еврей, сидевший рядом, старый еврей, по фамилии Голубчик, - я вижу, что дите ваше просится на травку.
– Вот марокка на мою голову, - ответил Фроим Голубчику, поиграл кнутом и пошел к себе спать и заснул спокойно, потому что не поверил старику. Он не поверил старику и оказался кругом неправ. Прав был Голубчик. Голубчик занимался сватовством на нашей улице, по ночам он читал молитвы над зажиточными покойниками и знал о жизни все, что можно о ней знать. Фроим Грач был неправ. Прав был Голубчик.
И, действительно, с этого дня Баська все свои вечера проводила за воротами. Она сидела на лавочке и шила себе приданое. Беременные женщины сидели с ней рядом, груды холста ползли по ее раскоряченным могущественным коленям, беременные бабы наливались всякой всячиной, как коровье вымя наливается на пастбище розовым молоком весны, и в это время мужья их один за другим приходили с работы. Мужья бранчливых жен отжимали под водопроводным краном всклокоченные свои бороды и уступали потом место горбатым старухам. Старухи купали в корытах жирных младенцев, они шлепали внуков по сияющим ягодицам и заворачивали их в поношенные свои юбки. И вот Баська из Тульчина увидела жизнь Молдаванки, щедрой нашей матери, жизнь, набитую сосущими младенцами, сохнущим тряпьем и брачными ночами, полными пригородного шику и солдатской неутомимости. Девушка захотела и себе такой же жизни, но она узнала тут, что дочь одноглазого Грача не может рассчитывать на достойную партию. Тогда она перестала называть отца отцом.
– Рыжий вор, - кричала она ему по вечерам, - рыжий вор, идите вечерять...
И это продолжалось до тех пор, пока Баська не сшила себе шесть ночных рубах и шесть пар панталон с кружевными оборками. Кончив подшивку кружев, она заплакала тонким голосом, непохожим на ее голос, и сказала сквозь слезы непоколебимому Грачу:
– Каждая девушка - сказала она ему, - имеет свой интерес в жизни, и только одна я живу, как ночной сторож при чужом складе. Или сделайте со мной что-нибудь, папаша, или я делаю конец моей жизни...
Грач выслушал до конца свою дочь, он одел парусовую бурку на следующий день и отправился в гости к бакалейщику Каплуну на Привозную площадь.
Над лавкой Каплуна блестела золотая вывеска. Это была первая лавка на Привозной площади. В ней пахло многими морями и прекрасными жизнями, неизвестными нам. Мальчик поливал из лейки прохладную глубину магазина и пел песню, которую прилично петь только взрослым. Соломончик, хозяйский сын, стоял за стойкой, на стойке этой были выставлены маслины, пришедшие из Греции, марсельское масло, кофе в зернах, лиссабонская малага, сардины фирмы "Филипп и Кано" и каенский перец. Сам Каплун сидел в жилетке на солнцепеке, в стеклянной пристроечке, и ел арбуз, красный арбуз с черными косточками, с косыми косточками, как глаза лукавых китаянок. Живот Каплуна лежал на столе под солнцем, и солнце ничего не могло с ним поделать. Но потом бакалейщик увидел Грача в парусовой бурке и побледнел.
– Добрый день, мосье Грач, - сказал он и отодвинулся, Голубчик предупредил меня, что вы будете, и я приготовил для вас фунтик чаю, что это редкость...
И он заговорил о новом сорте чаю, привезенном в Одессу на голландских пароходах. Грач слушал его терпеливо; но потом прервал, потому что он был простой человек без хитростей.
– Я простой человек без хитростей, - сказал Фроим, - я нахожусь при моих конях и занимаюсь моим занятием. Я даю новое белье за Баськой и пару старых грошей, и я сам есть за Баськой, кому этого мало - пусть тот горит огнем...