Одесский юмор: Антология

Хаит Валерий Исаакович

Лидия Ивановна кокетливо обнажила молоко своих зубов и укоризненно покачала головой:

– Однако вы абсолютно наги. Так грабители не раздевают.

На что Платон Иванович ответствовал:

– Вы ошиблись: я в pince-nez.

Госпожа Куткова теперь более внимательно взглянула на гостя и действительно заметила поразительно гармонирующее его открытой наружности pince-nez, легко и изрядно украшавшее его правильный классический нос.

– Ах, – томно вздыхая, сказала она, – если бы ко всему еще хоть одну штанину, все было бы отлично.

Тепло и уютно устраиваясь в кресле, Платон Иванович не выражал ни малейшей тоски по безвременно похищенному костюму и пальто и смачно попивал горячий вкусный чай, о котором успела позаботиться гостеприимная хозяйка.

– Вы видите, дорогая Лидия Сергеевна, как страстно, как пламенно я вас люблю? Я шел к вам, по дороге меня раздели, ограбили, и я все-таки пришел к той, к кому влечет меня мой жалкий жребий…

Платон Иванович вдохновенно почесал свою грудь и упал на колени перед возлюбленной, предварительно незаметно пряча в ухо

оставшийся после чая кусочек сахару.

– Дорогая Лидия Сергеевна! Не отвергайте моей любви и не говорите, что я голыш. У меня есть два дома и четыре дачи, но костюма у меня нет… Что с того? Не жалея последней рубашки, я кладу к вашим ногам свое pince-nez.

Он снял с носа единственное украшение и положил к ее дорогим ногам (пара ботинок 575 р.!)

Но тут нежная и гармоничная натура Лидии Сергеевны не выдержала, и несчастная женщина снова повалилась на диван в безудержной истерике: она не могла вынести вида совершенно голого человека…

Тем временем Платон Иванович в порыве любви и близорукости страстно целовал дубовую ручку дивана.

…Над миром плыла тихая ночь… Падал снег… Где-то безмятежно раздевали прохожих.

Рис. С. Фазини

Юрий Олеша

Счастье

Из цикла «Несерьезные стихи»

От моря пахнет гвоздикой,А от трамвая как будто кожей.Сегодня, ей-богу, не дикоХодить с улыбкой на роже.Пусть скажет, что я бездельник,Вот тот симпатичный дворник,А мне все равно: понедельникСегодня или там вторник…Во рту потухший окурок,А в сердце радость навеки.С табачной вывески турокПрищурил толстые веки.Смеяться? Сказать? – кому бы,Кому в глухое оконце?Солдаты прошли, и на трубахКричало о счастье солнце…А сверху, чтоб было жарче,С балкона, где мопс на цепочке,Осколком зеркала мальчикСолнце разорвал на кусочки.

В цирке

Сонет

Как ей идет зеленое трико!Она стройна, изящна, светлокудра…Allez! Галоп! – Все высчитано мудро,И белый круг ей разорвать легко…Ах, на коне так страшно высоко!Смеется… Браво… Пахнет тело, пудра…Она стройна, изящна, светлокудра…А конь под нею бел, как молоко…А вот и «рыжий» в клетчатом кафтане —Его лицо пестро, как винегрет.Как он острить, бедняга, не устанет…«Ей, кажется, всего семнадцать лет» —И в ложе тип решил уже заранеПоехать с ней в отдельный кабинет…

Эдуард Багрицкий

Баллада о нежной даме

Зачем читаешь ты страницыУнылых, плачущих газет?Там утки и иные птицыВ тебя вселяют ужас. – Нет,Внемли мой дружеский совет:Возьми ты объявлений пачку,Читай, – в них жизнь, в них яркий свет:«Куплю японскую собачку!»О дама нежная! СтолицыТебя взлелеяли! КорнетИменовал тебя царицей,Бела ты, как вишневый цвет.Что для тебя кровавый бредИ в горле пушек мяса жвачка, —Твоя мечта светлей планет:«Куплю японскую собачку».Смеживши черные ресницы,Ты сладко кушаешь шербет.Твоя улыбка как зарница,И содержатель твой одетВ тончайший шелковый жилетИ нанимает третью прачку, —А ты мечтаешь, как поэт:«Куплю японскую собачку».Когда от голода в скелетТы превратишься и в болячку,Пусть приготовят на обедТвою японскую собачку.

Око

Мордобойные слова

«Беден наш язык словами!» —Можно часто услыхать;Эх, друзья! не нам бы с вамиУж об этом толковать.Без сомнений и изъятийНаша Русь во всем сильна,Массой слов и тьмой понятийДаже славится она.Для утративших же веруИ скептических головПриведу сейчас к примеруМордобойных кучу слов:Смазать, стукнуть, треснуть, трахнуть,Ляпнуть, свистнуть, лупануть,Садануть, заехать, бахнуть,Набок челюсти свернуть,Засветить, фонарь поставить,Дать по шее, глаз подбить,Отмесить, кулак расправить,Нос расквасить, залепить,Под орех отделать, ахнуть,Расписать, разрисовать,Двинуть, ухнуть, тарарахнуть,По портрету надавать,Шлепнуть в ухо, выбить зубы,Насандалить, окрестить,Оттаскать, разгладить губы,Рот заткнуть, отмолотить,Отлупить, посбавить дури,Плешь навесить, накромсать,Дать по морде и на шкуреПоученье прописать,Проучить, набить сусала,Ребра все поворушить,Угостить, огреть, дать сала,Ошарашить, оглушить.И еще словечек милыхНа Руси немало есть,Но, к несчастию, не в силахЯ их за год перечесть.Хоть мужик наш беден хлебом,Но кой чем и Ротшильд он:Слов одних, клянусь вам небом,Только бранных – миллион.Эх, не нам бы, братцы, с вамиГоворить, что Русь бедна, —Гляньте, экими словамиИзобилует она!

Ростислав Александров

Замашки преддомкома были грубы…

(О песне «Свадьба Шнеерсона»)

Местные остряки, неугомонные даже в самые смутные времена, утверждали, что знаменитая фраза Льва Николаевича Толстого «Все смешалось в доме Облонских» у нас в Одессе звучала не иначе, как «Се тит зих хойшех в доме Шнеерсона». По словам же Константина Паустовского, песенка «Свадьба Шнеерсона» в 20-х годах «обошла весь юг». А знакомые старожилы когда-то уверяли меня, что в начале регулярных, многочисленных и подлежащих тогда «безусловному» посещению собраний публика деревянными голосами пела ритуальный «Интернационал», но в конце отводила душу «Свадьбой Шнеерсона», – если оно и неправда, то хорошо придумано. Во всяком случае, когда 1 апреля 1999 года в Городском саду Одессы открывали памятником водруженный на постамент бронзовый стул – один из двенадцати, разыскивавшихся Остапом Бендером, по окончании церемонии, выступлений официальных и не очень официальных лиц вроде Михаила Михайловича Жванецкого, из специально установленного по такому случаю динамика вовсю грянула «Свадьба Шнеерсона», чему свидетелем был и даю, как говорили в Одессе, «голову на разрез».

Эта песня и впрямь побивала рекорды популярности, долговечности и продолжительности звучания: двенадцать куплетов этнографически точных и выстраданных реалий одесской жизни начала 20-х годов, которые сегодня уже изрядно позабыты и потому нуждаются в пояснениях.

Так, не самое изысканное еврейское выражение «се тит зих хойшех» означает суету, переполох – действительно что-то вроде «все смешалось», «Губтрамот» – сокращенное название губернского транспортного отдела, а «деревяшки» – печальный «крик» тогдашней одесской моды – сандалии на деревянной подошве, в которых поизносившиеся горожане щеголяли вне всякой зависимости от пола и возраста. Из области забытых, и дай им Бог оставаться таковыми, кулинарных ухищрений тех голодных лет – «мамалыга… точно кекс», сиречь пирог из кукурузной муки, именовавшийся малаем, гебекс – печенье (евр.) из ячневой крупы, настой сушеного гутеса (айвы – евр.), заменявший куда-то начисто запропастившийся чай, и «хлеб Опродкомгуба», то есть полученный по карточкам Особой губернской продовольственной комиссии по снабжению Красной Армии.

На свадьбе звучит «увертюра из «Манона», распространенный в то время танец кек-уок, для удобства произношения именовавшийся кеквоком, и фрейлехс – еврейский народный танец. А обеспечивают всю эту «культурную программу» три граммофона, и это все не гипербола, но самый что ни на есть бесхитростный молдаванский шик, ради которого, к примеру, подгулявший биндюжник мог прибыть домой «на трех извозчиках»: на первом восседал он, на сиденье второго был небрежно брошен парусиновый балахон, на третьем же покоился картуз.