Один день, одна ночь
Шрифт:
Береговой молчал, и Митрофанова молчала тоже.
Береговой молчал и злился. Митрофанова молчала и трусила.
Он решил, что не заговорит ни за что, так и промолчит до своего Северного Бутова, то есть еще часа полтора примерно, и сказал:
– Что за канитель вы развели с Анной Иосифовной, Кать?! Полдня угробили на то, чтоб собаку помыть! Я бы ее дома прекрасно вымыл!
– Ты меня прости, – быстро сказала Митрофанова, и это было совсем не то, что он ожидал услышать.
Вот все, что угодно, только не «ты меня прости»!
У него даже машина вильнула, и ему посигналили.
– Это я виновата на самом деле, – продолжала Митрофанова покаянным голосом. – Ну, ты же знаешь Анну! Ей до всего есть дело! Я в кабинет
– Не нужно, – повторил Береговой.
– Зато она нас до завтра отпустила, – добавила Митрофанова хвастливо. – Совершенно официально. Конечно, велела вечером доложить, но ладно уж, позвоним...
– Позвоним, – повторил Береговой, как дурак.
И они быстро посмотрели друг на друга и разом отвели глаза. Она – от смущения, она и тараторила от смущения! Он – потому что ему надо было вести машину.
Вот тут все и стало ясно.
Они едут к нему. Везут собаку. Их отпустили до завтра – совершенно официально. И они вечером должны будут позвонить с докладом.
Береговому стало холодно.
Значит, он все правильно понял. Нет, вернее, он ничего не понял!..
Опять есть «мы», опять есть что-то между нами, касающееся только нас двоих, и это... живо?.. Никуда не делось с той поры, когда роман почти случился у них, только Митрофанова не захотела никакого романа!
Она не захотела его, Владимира Берегового, и он очень логично и четко – как математик – объяснил себе, почему именно его нельзя хотеть.
И после этих логичных и четких математических объяснений все живое, что связывало их, умерло. Ей-богу, с сотрудницей Жанной из отдела он был более связан, чем с Екатериной Митрофановой!.. С Жанной можно хоть поговорить о ерунде, послать в буфет за булкой, усадить печатать отчет! С Митрофановой они лишь здоровались в коридорах – как чужие, с тревогой понимая, что никакие они не чужие!
Несмотря на то, что все умерло!..
...А сейчас она едет к нему домой и говорит, что «их отпустили до завтра»! Как это понимать? Именно так, как сказано – она останется с ним до завтра?! Или еще как-то?
В то время как на Берегового напали робость и непонимание, на Митрофанову напали гордость и страх.
Неизвестно, кто сильнее напал.
Гордость: «Получается, ты ему навязываешься, дорогая Екатерина Петровна. Да, да, именно так и получается, что ты отворачиваешься и бровями поводишь?! Ты уж имей мужество в глаза правде посмотреть! Он тебя не звал, предложений никаких не делал, намеков не намекал. Ты сама его вызвала к собаке – это раз. Ты кричала: «Володя, спаси!» – это два. Ты кинулась прилюдно к нему на шею – это три. Мало того! Ты же сама ему и объявила, что с ним поедешь! Он небось не знает теперь, как от тебя отделаться и куда тебя девать-то! У него дома, может, та, в кого он был тогда влюблен, и не делай вид, что ты не помнишь, как ее зовут! Олечкой зовут, из отдела русской прозы она была, покуда ее не уволили. И, вполне возможно, она у него дома на диване лежит, а тут ты являешься! Красиво будет, дорогая Екатерина Петровна? Хорошо? Приятно?»
Страх: «Катька, ты сто лет ни с кем не спала после Вадима! Помнишь, какая ты была тогда – как лягушка, которую переехал асфальтоукладчик! Ты же так попалась! Аборт сделала – он не хотел ребенка, и ты согласилась! Ты зареклась больше никогда и ничего такого! Забыла?! Куда тебя несет? Туда же? Опять хочешь, чтоб с тебя сдирали кожу, да не всю сразу, а медленно, полосками, чтоб побольнее? Чтоб внутри закровоточило, задергалось болью, в узел завязалось! Там же только сверху все мертвое, обугленное, а ковырнуть немного – внутри ничего не зажило! Ты же защищаться не умеешь, бежать тебе надо, бежать, а не ехать к нему! А если это то, о чем ты думаешь?! Ты что, позволишь ему себя трогать? Раздевать? Смотреть? Ты толстая, страшная и знаешь об этом! Лак на ногах давно облупился, и фитнес ты еще когда-а-а-а забросила! Живот висит, и на эпиляцию ты только на следующей неделе собиралась. Даже если одноразово, не всерьез, все равно страшно – ты не годишься для романтического свидания! Нет, ты только представь себе: в чужой квартире, среди чужих вещей, среди запахов чужих! Остановись! Остановись немедленно! Сейчас же скажи ему, чтоб у метро тебя высадил, и домой, домой! Звони Поливановой, расскажи ей обо всем. Разговоры с Поливановой – это можно, это как раз не опасно».
Робость и непонимание, в нескольких сантиметрах от нее терзавшие Берегового, тоже старались изо всех сил.
Робость: «С чего ты взял, что она едет с тобой не потому, что ей просто собаку жалко?! Ты не косись, не косись на нее, ты давай на дорогу смотри!.. Ты чего решил – сейчас она в твоем записанном вонючем лифте прибудет в квартиру и сразу тебе отдастся, что ли?! Из дружеских чувств, что ли?!. Ты сколько раз пробовал за ней... как бы это сказать-то по-человечески? Ну, ухаживать, что ли! И что из этого вышло? Ничего не вышло, правильно! В гробу она тебя видала с твоими ухаживаниями! Вы всерьез поцеловались один раз в жизни, когда тебя, помнишь, из кутузки выпустили? Так это она не тебя целовала, это она радость свою целовала, что все так хорошо и благополучно завершилось! И вообще, вот давай рассудим: она кто? Начальник твой она! Величина в издательстве. Второй человек после генеральной директрисы! И ты можешь сколько угодно глаза пялить на ее бедра, на чулки кружевные, как сегодня пялил, когда она упала и юбку порвала, на ее груди, когда она к тебе на шею кидалась, – и что с того? Она красавица, умница, а попа у нее, как у голливудской актрисы, черт, забыл, как ее! Ну, самая красивая в мире попа и застрахована на сколько-то там миллионов долларов, ты в Инете читал, веселился! На кой пес ты ей сдался?! Вот пес, может, и сдался, а ты-то уж точно нет!»
Непонимание: «Зачем она поехала? Жалеет тебя? Так понимает свой долг? Ну, уж точно не затем, чтобы переспать с тобой! Она могла бы это сделать уже сто раз, и нечего потеть от одной мысли об этом! Могла бы, могла, но ведь не переспала! И даже ловко и незаметно соорудила между вами стену, и каждый раз, когда ты разлетался к ней, неизменно лбом ударялся в эту стену и потом насилу сообразил, что она просто тебя не хочет! И никогда не хотела! Тогда зачем она едет? Зачем говорит «мы»? Зачем говорит про завтра? Что она имеет в виду?! Ты ничего не понял! Когда она поцеловалась с тобой в тот, единственный раз, тебе показалось, что нет ничего проще и понятней, ведь, когда женщина так целуется, значит, она хочет. И ты ошибся. А сейчас? Чего она хочет сейчас?»
– Володь, – сказал митрофановский страх стиснутым голосом Митрофановой, – наверное, собаке нужно еды купить. Какой-нибудь специальной. Ты можешь меня высадить, я съезжу в магазин и куплю! А потом тебе ...
– У нас собачьей еды целый багажник, – возразило непонимание Берегового. – В каких-то мешках. Коля привез вместе с шампунями. И еще коробка с лекарствами. Так что ездить никуда не нужно.
Митрофанова насупилась и отвернулась, как будто он ее обидел. Вот как ее поймешь, а?!.
Возле высоченного, как Великая Китайская стена, поставленная вертикально, дома, по двум асфальтовым дорожкам гуляли мамаши с колясками. Больше гулять было негде – кругом разрытый, вывороченный песок, глина, арматура, остатки строительных лесов и алюминиевых заборов. Мамаши с колясками сначала доходили до конца одной дорожки, упиравшейся в проезжую часть, а потом переезжали на другую, упиравшуюся в подъезд.
Кругом грохотала стройка, рядом ударными темпами возводилась еще одна Китайская стена, точная копия первой.