Один "МИГ" из тысячи

Жуков Георгий Константинович

Люди понимали, что впереди еще долгая, упорная борьба, и занимались сосредоточенно, серьезно. Понуканий не требовалось. С фронта по-прежнему шли безрадостные вести: северо-восточнее Туапсе и под Владикавказом шли затяжные кровопролитные бои. Но было что-то заставлявшее людей с надеждой глядеть вперед: недаром в приказе Верховного Главнокомандования от 7 ноября 1942 года как бы ненароком была обронена фраза, которая тронула сердца всех, словно искра электрического тока: «Будет и на нашей улице праздник!»

Эти слова повторяли теперь повсюду. И как ни тяжело было здесь, в прикаспийском районе Кавказа, почти отрезанном от центра, люди напряженно ждали каких-то новых, больших

и ярких вестей с фронта. Ждали, что примерно в декабре, как и год назад, Советская Армия снова перейдет в наступление. Летчики надеялись даже принять участие в этом наступлении: они думали, что полк к нему и готовится.

Но праздник наступил гораздо раньше, чем его ждали. Уже вечером 19 ноября начальник связи полка принял по радио сенсационное известие. «В последний час!» — громко и ликующе сказал диктор и прочел заголовок экстренного сообщения Совинформбюро: «Удар по группе немецко-фашистских войск в районе Владикавказа». Летчики, сбежавшись к Масленникову, читали и перечитывали это сообщение, досадуя, что в то время, как другие наступают, их полк все еще стоит здесь и ждет у моря погоды.

Командиры урезонивали молодежь: «всякому овощу — свое время», придет и очередь гвардейцев. Сначала надо как следует овладеть новой материальной частью, а потом уже идти в бой. Но эти уговоры слабо действовали на Андрея Труда и его приятелей: они хандрили и жаловались на свою судьбу.

А еще через несколько дней — 23 ноября — было передано по радио новое экстренное сообщение Совинформбюро: «Успешное наступление наших войск в районе Сталинграда».

— «На днях наши войска, расположенные на подступах Сталинграда, — читал ликующим голосом Масленников, — перешли в наступление против немецко-фашистских войск. Наступление началось в двух направлениях: с северо-запада и с юга от Сталинграда. Прорвав оборонительную линию противника протяжением 30 километров на северо-западе (в районе Серафимович) и на юге от Сталинграда — протяжением 20 километров, наши войска за три дня напряженных боев, преодолевая сопротивление противника, продвинулись на 60-70 километров. Нашими войсками заняты город Калач на восточном берегу Дона, станция Кривомузгинская (Советск), станция и город Абганерово. Таким образом, обе железные дороги, сообщающие войска противника, расположенные восточнее Дона, оказались прерванными...»

— Вот это да!.. — тихо сказал кто-то. — За три дня — на семьдесят километров!

— Постой, постой, — вмешался Покрышкин. — Припомни-ка карту! Калач, Кривая Музга, Абганерово... Ты понимаешь, что выходит? Выходит, что немцев там окружили. Ну да, окружили! Ты понимаешь, что это значит?..

— Обе железные дороги перерезаны! — крикнул вдруг Труд, до сознания которого тоже дошло, что совершилось нечто еще небывалое. — Обе дороги! А сколько фашистов осталось в кольце!.. — И он снова заныл: — Ну вот, а нам опять здесь сидеть...

— И посидишь! — неожиданно сурово перебил его Покрышкин. — И посидишь, ясно? Пока не станешь настоящим истребителем, пока не изучишь новую машину на все сто, кому ты на фронте нужен? Имей в виду: теперь летчиков хватает. Раз такое дело началось — тут уж все!.. Тут таких, которые только на «ишаках» да на «чайках» летать могут, — побоку!.. Нет, ты сиди и учись. Теперь, брат, другая война пойдет, попомнишь мое слово!..

И он тут же объявил летчикам своей эскадрильи, что с завтрашнего дня за счет свободного от занятий времени набавляет лишний час на учебу.

В самом разгаре этих хлопотливых дел в полку появилась новая, несколько необычная фигура, которую заметили сразу все: это был старший лейтенант Вадим Фадеев, по кличке Борода.

Сама внешность его была поразительной: высоченный, плечистый — о таких людях в старину говорили, что у них в плечах косая сажень, — с густой русой шевелюрой и бородой, отпущенной из озорства, Фадеев невольно обращал на себя всеобщее внимание, тем более что следом за ним ходили двое маленьких ростом, щуплых пилотов — словно они были подобраны специально для того, чтобы подчеркивать колоссальные объемы их предводителя. На груди у Фадеева был орден Красного Знамени.

Явившись к командиру полка, Борода отрапортовал густым, рокочущим баритоном, которому позавидовали бы многие певцы:

— Разрешите представиться — звено робких пилотов ищет пристанища: Фадеев, Соловьев, Чесноков. — Он галантным движением руки указал на себя и своих спутников. — По причине кризиса тягловой силы низвергнуты, так сказать, из райских кущ в горестное чистилище.

— Говорите по-русски! — холодно сказал командир. — И покажите ваши документы...

Документы были в полном порядке. Командира поразила лишь одна справка, подписанная самим командующим воздушной армии: в ней было сказано, что старшему лейтенанту Фадееву Вадиму Ивановичу предоставляется право питаться по двум аттестатам. Еще раз взглянув на него, командир с удивлением подумал: «Эк его вымахало!»

— Из-за недостатка материальной части откомандированы на переформирование, — сдерживая раскаты своего баритона, сообщил, теперь уже по всей форме, Фадеев.

— Ну то-то же! — сказал командир. — И впредь прошу обращаться согласно установленной воинской терминологии.

— Есть обращаться согласно установленной воинской терминологии! — серьезно пророкотал Фадеев, поднял руку к козырьку, но в глазах его, спрятанных под дремучими светлыми бровями, мелькнул такой шальной огонек, что командир только головой покрутил. Но справки, наведенные им в запасном авиационном полку, где находился Фадеев со своими спутниками, характеризовали его с деловой стороны хорошо, и после некоторого раздумья командир решил принять в полк всех троих.

Фадеев воевал с 1941 года. Он бывал во многих переделках и рассказывал о них так искусно, что самая печальная история могла превратиться в его изложении в увлекательный юмористический рассказ. Казалось, он был начинен всякими анекдотами. И стоило ему появиться среди летчиков, как поднимался хохот.

Покрышкин долго присматривался к Фадееву со стороны, — он не любил вертопрахов и несерьезных людей. Но после нескольких тренировочных полетов Саша убедился, что в полк прибыл незаурядный летчик, — он маневрировал напористо, дерзко, с той изобретательной тонкостью и легкостью, по которой сразу угадывается мастер пилотажа. Это несколько примирило его с эксцентричными манерами нового пилота.

Еще более благожелательно стал он относиться к Фадееву, когда узнал историю его ордена. Не будучи от природы хвастуном, Фадеев сам умалчивал о ней, но история эта была настолько необычна, что, как только личное дело попало в строевую часть полка, писаря сразу разнесли ее по всем эскадрильям.

Мне рассказали эту историю осенью 1944 года, когда я встретился с ветеранами полка в польской деревушке близ Вислы. За два с половиной года она обросла множеством легендарных деталей, и трудно поручиться сейчас за точность каждого слова. Но я уверен, что она абсолютно правильно передает дух, настроение, которыми жили летчики тех лет, — и потому воспроизведу здесь историю фадеевского ордена такой, какой я записал ее на фронте, хотя А. И. Покрышкин, прочитав в 1962 году рукопись этой книги, сделал своим генеральским карандашом осторожную пометку на полях: «История была несколько другая».