Один "МИГ" из тысячи
Шрифт:
— Кавалеры выбирают дам! — кричал он. — Раз, два, три...
— Пойдемте? — немного застенчиво спросил Покрышкин.
Мария кивнула, и они вступили в круг. Покрышкин танцевал легко и точно, но в движениях его чувствовалась напряженная подтянутость, словно он делал работу, сложную и ответственную. Длинный, нескладный Труд, неуклюже шаркая ногами, лавировал, согнувшись под прямым углом над маленькой смущающейся официанткой. Успешнее шло дело у Озерова: он до войны был завсегдатаем танцевальных площадок. Но больше всех, пожалуй, веселился Пал Палыч Крюков. Он плясал по-старинному, с приседаниями, с прищелкиванием каблуков на поворотах, вертясь юлой вокруг своей дамы, солидной, неразговорчивой связистки, и вытирая платком лоб.
Мария невольно улыбалась, присматриваясь к этой пестрой компании. Она давно уже не ходила на танцы; ей как-то казалось даже неудобным развлекаться в такое трудное время. Но теперь, когда она увидела, какое искреннее наслаждение доставляют танцы летчикам, ей показалось, что она была не совсем права. А Масленников снова и снова начинал играть, склонясь головой к мехам баяна...
Расходились с площадки поздно. Покрышкин опять шел рядом с Марией, стесняясь взять ее под руку. И снова они молчали. Так дошли до лестницы, ведущей к санчасти. Саша хотел подняться вслед за Марией, но она погрозила ему.
— Ни в коем случае! Только на три ступеньки...
И добавила:
— У нас врач строгий.
Кивнув головой, Мария взбежала по лестнице.
— Послезавтра придете? — крикнул ей вслед Покрышкин.
— Приду, — послышалось сверху, и все стихло...
Теперь они встречались регулярно. Мария стала постепенно привыкать к тому, что по вечерам там, внизу, у моря, всегда можно найти капитана. Он сидел на камне или лежал, растянувшись на теплой гальке. Встречаясь, они шли либо на танцевальную площадку, либо просто усаживались на берегу и начинали разговаривать.
Покрышкин всегда терялся, когда требовалось поддержать разговор, но зато уж если он сам начинал рассказывать, то слушать его было очень интересно. Мария почувствовала это уже в первый вечер их знакомства. Но еще больше он любил слушать: в нем жила неистребимая потребность постоянно узнавать что-нибудь новое. И теперь, сидя у моря, они часами рассказывали друг другу разные истории из жизни, вспоминали прочитанное — Мария тоже была большим книголюбом, — говорили о своих планах.
Покрышкину было приятно узнать, что она не белоручка, не маменькина дочка. Жизнь ее сложилась сурово; ей приходилось и учиться и работать, чтобы помогать семье. Саша по себе знал, как трудно с юношеских лет самостоятельно пробивать себе дорогу в жизни, и теперь он проникался еще большим уважением к знаниям, накопленным Марией, — она многое успела.
Мария мечтала стать хирургом. Саша был далек от таких интересов, но, здраво рассудив, решил, что для женщины это вполне подходящее дело. Не всем же быть летчиками! В свою очередь, Мария втихомолку признавалась себе, что ей трудно понять, как можно увлекаться авиацией до такой степени, что все остальное в жизни отходит на второй план. Но ей нравилась целеустремленность Саши, и внутренне она даже гордилась тем, что с нею дружит человек, столь фанатически преданный своему делу. Не всем же в конце концов быть медиками!
И Мария не уставала слушать рассказы Саши. Она обладала трезвым, способным к обобщениям рассудком. Со студенческой скамьи у нее выработалась привычка быстро схватывать основную нить чужих рассуждений. Может быть, именно потому ей удавалось разбираться даже в иных профессионально-летных проблемах, которые иногда вдруг начинал выкладывать перед ней Саша. Конечно, ей оставались неясны детали, подробности, но она понимала, к чему стремится, чего добивается этот сильный, упрямый человек. И, видя это, Покрышкин еще крепче привязывался к Марии.
Убедив себя, что у капитана в Новосибирске осталась семья, она твердо решила держаться на определенной дистанции. Но в то же время Мария чувствовала, что капитан чем-то дорог и близок ей. «Мы товарищи, мы просто хорошие товарищи», — повторяла она про себя, слушая рассказы Саши о том, как давно ищет он новых, непроторенных путей и как трудно эти пути прокладывать. А он, увлекаясь, начинал сыпать сложными летными терминами, пока, наконец, не спохватывался:
— Ну вот. Совсем заморочил вам голову... Трудное у нас ремесло! Вот пишут: «Орлы, короли воздуха!» Какие, к дьяволу, короли? Мастеровые мы — вот кто. Или еще точнее: ломовые лошади... Говорят, летное искусство рождено вдохновением. Кое-кто из нашего брата даже щеголяет: взлетел, мол, увидел фашистов, закипела душа, ринулся и сбил! Черта с два, тут одной кипящей душой не возьмешь! Сначала пуд соли съешь за учебой, потом второй пуд соли — за работой, а тогда уж иди сбивай.
Учеба в полку шла своим чередом. Покрышкин, увлеченный своими идеями, ревностно старался вооружить ими всех летчиков эскадрильи. Ветхий рыбацкий барак был превращен в настоящий учебный класс. На стенах Покрышкин развесил чертежи маневров, силуэты немецких самолетов с указанием их наиболее уязвимых мест, таблицы наивыгоднейших дистанций стрельбы. Раздобыли столы, скамьи и даже школьную доску, на ней Покрышкин во время занятий чертил мелом свои схемы.
Занятия он проводил в виде острых полемических бесед. Когда все рассаживались за столами и раскладывали перед собой карты, капитан вдруг отрывисто говорил:
— Ну вот вы, Голубев и Степанов, сейчас патрулируете вот здесь, — он тыкал пальцем в карту. — Голубев — ведущий. Задача: прикрытие наземных войск. Ясно? Учтите: облачность — шесть-семь баллов, высота ее — две тысячи метров. Видимость... ну, что-нибудь около шести километров. Время — часов около двенадцати. В общем неплохая видимость. Что вы делаете?
Голубев, удивительно хладнокровный парень богатырского сложения, отвечал медленно, поглаживая ладонью шершавый воротник своего свитера:
— Хожу курсами девяносто — двести семьдесят... Солнце у меня сбоку... Высота — тысяча пятьсот... В среднем, конечно; я — маятником: то вниз, то вверх.
— Так, — жестко говорил Покрышкин. — Значит, высота тысяча пятьсот? Ладно! — И быстро добавлял: — Слева между облаками блеснула пара «мессов»! Что вы делаете?
Голубев без запинки отвечал:
— Разворот, перехожу в атаку.
Покрышкин медленно спрашивал:
— Степанов, а вы что?
— Я — под него, перехожу и перестраиваюсь.