Один на дороге
Шрифт:
— У меня нет зонтика, — сказала Ольга. В ответ я не нашел ничего умнее, чем:
— Не растаем. Не сахарные.
Она сказала со внезапной и непонятной злобой:
— Откуда вы знаете?
Но тут же покраснела и дотронулась до моего рукава.
— Простите…
Я кивнул.
— Он всегда говорил, что… — Она прикусила губу, и я испугался, что она заплачет. Я прикоснулся к ее плечу:
— Все в порядке, Оля.
Она отвернулась.
Было ясно, что дождя не миновать, оставалось лишь надеяться, что мы успеем добраться до места раньше, чем польет. Но нам не повезло. Дождь начался сразу, как артподготовка, и когда автобус остановился в нужном нам месте, его «дворники» уже вовсю разгребали обильно льющуюся воду. Издалека докатился гром, как будто бы там взорвали что-то основательное. На миг сжалось сердце.
Мы выскочили. Еще в автобусе я успел накинуть на нее мой пиджак. Сентябрьский дождь вовсе не похож на теплый душ; чувствовалось, что осень пришла не только по календарю. Автобус, всхрапнув, покатил дальше. Я огляделся, оценивая местность. Деревьев поблизости не было, зато виднелось строение, вернее всего — сарай, с распахнутыми воротами.
— Туда! — решительно скомандовал я, взяв ее за руку и мы побежали с быстротой, на какую только способна женщина в туфлях на двенадцатисантиметровом каблуке.
В сарае были остатки соломы и старый тележный передок; крыша. местами сохранилась. Я подкатил передок туда, где не капало.
— Садитесь.
Она с сомнением осмотрела древнюю конструкцию, вынула из сумочки носовой платок, расстелила и села. Мы помолчали.
— Вообще, я люблю дождь, — сказала она потом. — Но только когда я дома и тепло.
Я кивнул и подумал: что она знает о дожде? Она может укрыться, вот как мы сейчас, переждать. Это не дождь — развлечение.
Однажды дождь застал нас на многодневных тактических учениях, в октябре. Полк совершал марш на машинах. Мы ехали по раскисшим дорогам неделю, и всю неделю шел дождь, не останавливаясь ни на минуту ни днем, ни ночью. Небо казалось громадной, без конца и края, площадью, залитой асфальтом, еще не разбитым машинами. На нас были шинели и плащ-палатки; этой защиты хватило лишь на несколько первых часов. Дула автоматов и карабинов мы заткнули тряпочками, чтобы вода не попадала в канал ствола: оружие от воды ржавеет, солдат — не должен. Мы сидели на лавках в открытых кузовах, стараясь не шевелиться. В сапогах вода стояла до самого верха голенищ, заполняла пространство между гимнастерками и бельем, между бельем и кожей. Она согревалась от наших тел. Стоило шевельнуться, стоило машине подпрыгнуть на ухабе, как вся теплая вода стекала до сапог, а там — в кузов, за шиворот снаружи снова наливалась холодная, и приходилось греть ее своим телом заново — до следующего ухаба. Останавливались для оправки и принятия пищи. В котлах походных кухонь колыхалось горячее блаженство, но надо было собрать всю волю, чтобы слезть с машины, закоченелыми, сморщившимися от воды пальцами нащупывая котелок и ложку. Поев, мы бегали, согреваясь, но неумолимая команда «По машинам!» не заставляла ждать себя долго. И мы снова начинали греть собой воду, расходуя только что полученные у повара калории. Ночами костров не разжигали: соблюдали светомаскировку, да и к тому же это была не война, а лишь учения, и рубить государственный лес не полагалось. Но судьба леса в те дни нас как-то не очень интересовала, мы не рубили, правда, но ломали ветки, валили их в кучи, стараясь, чтобы кучи получались повыше. Потом на ветви клали две плащ-палатки. Двое ложились, тесно обхватив друг друга объятием медового месяца, а те, кому выпало дневалить, аккуратно закатывали каждую пару в мокрые плащ-палатки, по которым барабанили срывавшиеся с деревьев капли. Мы засыпали мгновенно, чтобы через считанные часы по команде «Подъем!» выпутаться из плащ-палаток и увидеть дымящиеся кухни, — слава им! — и позавтракать горячей кашей и чаем, и снова погрузиться на машины — будь они неладны, — и отдаться на волю мокрой стихии на долгий очередной день. Мы ехали в воде неделю, и никто не схватил даже насморка. Доехав, мы развернулись и пошли в атаку. Мы наступали вдохновенно: атака была движением, теплом, жизнью, и даже на посеревшие лица южан стал возвращаться их природный цвет. Атакуя, мы забыли о дожде, но он о нас помнил. Когда учениям сыграли отбой, мы снова погрузились в машины и в дождь, и от шинелей быстро перестал идти пар. Снова неделя; кто-то острил по поводу того, что служим мы, как подводники, а довольствие получаем по пехотной норме. Наверное, это было смешно, но смеяться не было сил, да и мускулы лица, кажется, навсегда утратили подвижность.
Мы вновь обрели подвижность в конце второй недели, когда машины въехали в наше расположение. Оказалось, что мы еще способны бегать: с криком «Ура!» рысью кинулись по казармам. Долой сапоги (из них пришлось выливать воду), долой портянки (выжать и просушить), гимнастерки и рубахи! С трепетным наслаждением ступили мы босыми ногами на сухие — сухие! — половицы, пересекли свой отсек, поглядывая на уже почти совсем забытые, когда-то в доисторические времена в последний раз заправленные койки, и завершили свой путь в ружпарке, где тотчас же была дана команда чистить оружие, и мы принялись за свои пулеметы, карабины, автоматы, и кто-то из старичков уже замурлыкал традиционную, оставшуюся еще от эпохи «максима» пулеметную: «Кожух, корпус, планка — шатун с мотылем — возвратная пружина — приемник с ползуном! Эх, раз, два, три — ну-ка, на катки! — Подносчик, дай патроны, наводчик, наводи!». Пелось это на мотив старой солдатской песни, уж не помню, как она называлась; мы все с удовольствием подхватили. Дождь по-прежнему строчил за окном, но нам он больше не был страшен.
— Что вы, Оля? Простите, я задумался.
— Я заметила, что вы только и делаете, что задумываетесь. Очень задумчивый человек. И молчаливый. Вы всегда такой? И как только жена вас терпит? Или и она такая?
— Я уже говорил вам, Оля: у меня нет жены.
— Да? Не помню…
Мне казалось, что это должно как-то приободрить ее: находясь вдвоем, мы не совершали никакого проступка против брака, семьи и еще чего-то там. Но она, наоборот, кажется, даже испугалась, странно глянула на меня и замолчала. Потом тихо попросила:
— У вас, кажется, есть сигареты…
Они у меня были, хотя я все бросал курить и носил их с собой скорее по привычке. Я поднес ей огня, закурил и сам; она затянулась, не закашлявшись, выпустила дым, снова странно посмотрела на меня, затянулась еще раз и погасила едва начатую сигарету. Так делают люди перед тем, как встать и уйти. И я испугался, что она так и сделает.
— Оля, теперь я спрошу… Мне кажется, узнав, что я военный, вы разочаровались. Вы не любите военных? Почему?
Она некоторое время смотрела на меня, как будто решая вопрос — отвечать серьезно или отделаться шуткой. И, видимо, избрав последнее, усмехнулась:
— Мне форма не нравится.
— Почему же? — искренне удивился я. — Разве плохая форма?
— Не знаю. Наверное, потому, что в одежде человека проявляется его индивидуальность, А у вас все одеты одинаково. Отрицание индивидуальности.
— Вовсе нет. Нам просто облегчают жизнь. Не надо думать, как ты сегодня оденешься, какую выберешь рубашку и какой галстук. Нужно быть одетым по форме и все, просто и ясно. А форма не только красива, но и целесообразна, ее не вдруг придумали — она в нашей армии вырабатывалась столетиями! Что касается индивидуальности, то она вряд ли нуждается в такой рекламе. А если и проявляется в одежде, то скорее всего в ее скромности. А что может быть скромнее повседневной формы, удобнее, чем она? Но форма — это не только форма одежды, это и форма отношений, где заранее и точно определено, когда, к кому и как должен обратиться я, и когда и как должны обращаться ко мне. Вы и представить не можете, насколько это облегчает жизнь…
— Может быть, — сказала она нехотя, — может быть. Не знаю. В конце концов, это не самое важное…
— У вас связано с армией что-нибудь… личное?
— У меня было много знакомых военных, — без интонации, словно во сне, ответила она.
— Хорошо, допустим. Пусть кто-то из них, ну… не оправдал ваших надежд, скажем прямо — обманул вас. Это же не причина, чтобы не любить всех военных вообще!
Она взглянула на меня с уже знакомым высокомерным видом.
— Обмануть меня? Такого мне переживать не приходилось и, думаю, не придется. Вы вот меня не обманывали, просто проявили недостаточное внимание, и то мне трудно было заставить себя еще раз встретиться с вами.
— Простите, но не вы, это я встретился с вами сегодня!
Она пропустила мои слова мимо ушей.
— Нет, просто мой муж был военным. Лейтенантом.
Господи, подумал я, она уже успела побывать замужем. Сходить замуж кажется, так теперь принято говорить? Я слишком долго находился в изоляции от того, что называется обществом: сначала — батальон и дом, потом лаборатория и дом, обиталище холостяка. Десять лет — срок немалый… Да и раньше — много ли я думал о таких проблемах?
Она угадала мои мысли.
— Я вышла замуж, едва кончив школу, — чуть улыбнувшись, сказала она. За мальчика… он тоже только успел окончить училище. Так хотелось поскорее стать самостоятельной! Я думала, что люблю его, а может быть, что-то такое и было, сейчас уже трудно сказать. Да и что в восемнадцать лет понимаешь в любви? Хотя думаешь, что — все… Наверное, то, что он стал военным, как раз помогло мне решиться: в восемнадцатом веке любили военных. Ну и вот…
— Рай в шалаше не состоялся? — попробовал угадать я.