Один талант
Шрифт:
Мы не знаем еще другого мира, поэтому наш кажется нам прекрасным. Лопухи на пустыре размером с японский зонтик. Одуванчики, из которых даже пацанам не грех сплести пару венков. Охота на зеленых жуков, так никогда и не представившихся нам по всей форме. Заброшенный пункт приема стеклотары – наша хижина, блиндаж и казино. Ржавые крыши ничьих уже гаражей. На них и только на них можно как следует играть в латки. А зимой мы заливаем себе каток, и утром он часто встречает нас лужей. Любой, даже самый маленький снег – и мы тащим санки и старые, с ржавыми дырками тазы, хранящиеся на антресолях. И драки, в которых я научился побеждать, когда пришло время. А до того – я помню это очень хорошо –
А потом перестал.
Когда сам у себя выхожу из-под контроля и напиваюсь сильнее, чем планировал, мои «невесты», все как одна, включают программу «я б для батюшки-царя родила богатыря». От этой программы я трезвею быстро и зло. Я не хочу детей, которых надо учить простому правилу, но в обратной последовательности. Чтобы мои дети были живы и здоровы, в нашем новом мире они должны первыми бежать и последними бить.
Я не хочу детей. Но это никак не связано с моим собственным детством. С ковром, например, на стене и ковром на полу никак не связано. Ковры были разного цвета и разного качества. Настенный – теплый, толстый, красный, с синими и белыми волнами-узорами. А напольный – тонкий, утоптанный до потери первоначального цвета. Бабушка называла его паласом.
Это не связано ни с чем из того мира, который я продолжаю любить.
– Я отъеду на пару деньков. Смотаюсь на море. Ага? – Лёхин голос в трубке звучит нежно. Нежность – не мне, а третьему размеру, который сдался за какие-то сорок минут. – Если шеф будет искать, ты… это…
– Это, – соглашаюсь я.
В присутствии размеров, невест и лялек он всегда называет своего отца шефом и ищет море, потому что оно – законный повод видеть почти голой ту, которую ты сам все время хочешь раздеть.
«Не надо считать девушку шлюхой, если она тебе дала. Она дала тебе, а не кому-то другому. И это уже характеризует ее положительно», – говорит Лёха.
Еще он говорит, что задрался участвовать в путешествиях, топ-лист смыслов которых прибит к батиной поехавшей крыше.
«Крест на пузе, я всему научился, можно мне уже осесть в офисе? А?..»
«Скажи ему сам», – обычно предлагаю я.
В простых отношениях Лёхи и дяди Вити есть много воспитательных моментов. Дядя Витя уже не может сказать ни мне, ни ему: «А ну дыхни!» – схватить за шкирку в баре и тащить, по одному в каждой руке, через детскую площадку, стоянку, мимо гаражей, домой. Он не может дать нам пенделя для ускорения мыслительных процессов, поэтому дает работу, в которой «все жизненные примеры из энциклопедии русской и не русской тоже жизни». Он воспитывает нас работой. Лёху, если точнее. Он воспитывает его – и меня заодно – и не может остановиться, потому что боится времени, в котором хоть и король, но, получается, чужестранец. Старое время кажется ему понятным и правильным, но я думаю, только потому, что дядя Витя знает о нем из книг. На работе я называю его Виктором Андреевичем. Сбиваюсь, краснею, смущаюсь. Он тоже.
Когда нам с Лёхой исполнилось четырнадцать, достойным жизненным примером был объявлен Лермонтов, уже сочинивший «Белеет парус одинокий». В шестнадцать нашим полком командовали Гайдар и еще Блез Паскаль, зачем-то вписавший шестиугольник в коническое сечение. В двадцать три нам была предъявлена микеланджеловская
Иногда я хочу признаться дяде Вите в том, что в материалах к энциклопедии всякой жизни собралось слишком много статей о водке – без нее нельзя ни толком уложить кирпич, ни сдохнуть, ни увидеть плывущую над рекой дымку. Есть также страницы о радостях. Приличных среди них мало. Я все собираюсь сообщить дяде Вите, что настоящая жизнь за пределами асфальтов пахнет и выглядит точно так же, как на нашем… раёне. Мы не забыли. И Лёху уже можно пустить в офис. Это будет справедливо, и я, честное слово, не обижусь.
В гостинице живут два китайца. Наверное, так же долго, как и мы. Но может быть, даже дольше. Они всегда здороваются первыми, глубоким кивком, почти поклоном, а в глазах у них надменное удивление: «Надо же, вы всё еще здесь…» Мы пока выигрываем у них по всем статьям. В очереди из сосисок, уборок, смены белья, невест они всегда вторые. Недавно швейцар сказал, что у китайцев глисты. Горничные нашли в их вещах глистогонный препарат «Стронгхолд». Я посмотрел в Интернете. Это препарат для животных. Он безопасен для щенков и котят даже с шестинедельного возраста при десятикратной передозировке. Хороший. «Значит, они едят собак!» – сказал швейцар. Искательницы китайского счастья объявили бессрочный карантин.
Тот, кто ест собак, перед этим изгнав из них глистов, вызывает законную брезгливость. А тот, кто ест ириску, запивая ее антифризом, – жалость и понимание.
В последние дни китайцы перестали здороваться со мной. Что-то страшное, наверное, нашлось и в моих вещах.
– Дачницу не отпустила мама, – говорит Лёха. Он висит на плече китайца. Помещается, хотя плечо китайца не кажется мне слишком большим.
– Спасибо, что принесли. – Я улыбаюсь и думаю о том, что сухой закон в номере – не самое правильное мое решение.
Я стою в дверях – и мне нечем отблагодарить человека, не поленившегося подобрать Лёху где-то в темном коридоре или на лестнице. С улицы, я уверен, его забрал швейцар.
– Прости, брат, – бормочет Лёха. Икает.
– Может блевануть, – предупреждаю я. – Клади на пол. Быстро!
Китаец поднимает правую бровь и мотает головой. Конфуций, наверное, не разрешает благородным мужам соединять человека с тем, с чем его только что разъединили.
У нас полночь, а где-то в Китае может быть утро. Я говорю:
– Хочешь позавтракать?
Ставлю на стол бичпакет. Кажется, это «рамен». Китаец узнаёт своих, улыбается и аккуратно сгружает Лёху на кровать. Мы пожимаем друг другу руки. Мне хочется заложить швейцара с его дезой про собак. Но линия обороны «свой-чужой» эшелонирована глубоко.
Мне больше не нужны эти воспоминания. Но я не знаю, можно ли о чем-то вспомнить окончательно, в последний раз…
Самый сильный эффект на слушателей пьяных баек производит рассказ о том, что у нас на раёне была библиотека. С книгами, читательскими билетами, столами, нетоплеными батареями и библиотекаршами, которые призывали всех не слюнявить пальцы. Не знаю почему, но в любой компании эта наша общая с Лёхой real story включает ржач, похожий на истерику.