Один в Антарктике
Шрифт:
Форбэш был в изнеможении. Наконец-то он выпроводил своих гостей из хижины и повел их по озеру (они по-прежнему двигались цепочкой) к колонии пингвинов. Судья Коксфут семь раз упал на льду, и лейтенанту Джону Смиту Крэнфорду-младшему столько же раз пришлось поднимать его и отряхивать от снега. Только Ивэн Дженкинс уверенным шагом вразвалку шел за Форбэшем, который, приближаясь к колонии, подумал о том, какой переполох вызовет тут появление непрошеных гостей, и возненавидел их. И сразу замкнулся.
— Ах, какая славная птичка. Можно, я ее возьму?
— Да.
— Голыми руками? Мне бы хотелось потрогать ее.
— Почему бы нет?
Пингвин так сильно ущипнул Ивэна Дженкинса, что содрал у него на тыльной стороне ладони всю кожу. У Форбэша сразу поднялось настроение,
Когда Дэвид Голдуэйт поинтересовался, так же ли приветливы и поморники, Форбэш предложил ему подняться на небольшой холм в северной части колонии, где живет отличная чета поморников, что Дэвид Голдуэйт и сделал... Вскоре он ничком лежал на земле, закрыв голову руками, спасаясь от поморников, которые с воплями пикировали на него и били его по голове своими жесткими костистыми крыльями.
«У них яйцо, в гнезде у них, должно быть, яйцо. А ну, еще! Еще! Ах вы, красавцы мои!» — мысленно восклицал Форбэш, между тем как Дэвид Голдуэйт катался по земле и вопил: «Помогите!» Форбэшу представилось, как он посылает птичьи полчища против вражеских армий. Он был всесильным властелином птиц, разбивающих наголову захватчиков. Через некоторое время он пришел на помощь врагу, подняв бамбуковый маркированный шест. Теперь поморники вместо Голдуэйта налетали на флаг, висевший на шесте. Трясущийся от страха Голдуэйт был спасен.
— Прошу извинения. Обычно они довольно спокойны, — не без злорадства произнес Форбэш и нетерпеливо стал ждать, пока остальные гости перестанут щелкать затворами аппаратов, разбрасывать лампочки-«вспьшки», коробки из-под пленки и мокрую бумагу от поляроидных камер по всей колонии пингвинов.
Лишь приведя своих посетителей назад к хижине, он обнаружил, что среди них нет Джо Слюнтейна. Джо точно сквозь землю провалился. Форбэш оглянулся, но в колонии Джо Слюнтейна, похоже, не было. Он пересчитал своих подопечных. Один, два, три, четыре, пять. А было шесть?
— По-моему, мы кого-то потеряли.
Джон Смит Крэнфорд пересчитал народ. Эл Уайзер пересчитал народ. У обоих тоже получилось пять человек.
— А где Джо Слюнтейн? — спросил судья Коксфут и всех пересчитал. У него получилось семь, пришлось считать еще раз. Все осуждающе глядели на Форбэша.
— Что вы сделали с мистером Слюнтейном? — спросил Дженкинс.
Форбэш, извинившись, устало побрел назад в колонию. За каменной глыбой он обнаружил Джо Слюнтейна с пингвином на коленях. С ног до головы измазанный желто-зелеными испражнениями, Джо пытался напялить на пингвина специально сшитый красный купальник, тоже запачканный экскрементами. Из разбитой от удара ластой губы текла кровь, очки съехали набок. Из красного носа что-то капало.
— Что вы тут делаете? — спросил Форбэш.
— Надеваю на пингвина купальный костюм.
— На кой это вам черт?
— Меня просил об этом один чиновник отдела сношений из Оушнвилля, — продолжал Джо Слюнтейн.
— На кой ляд?
— Каждый год мы устраиваем в Оушнвилле большой карнавал, и на этом карнавале бывает человечек в красном купальном костюме — это как бы символ или что-то вроде, и этот человек (ой!), этот чиновник (да тише ты!..), этот человек решил, что неплохо бы заполучить фотографию (ой!), фотографию (черт возьми! он всего меня измазал этой гадостью!), фотографию настоящего пингвинчика из Антарктики в этом самом красном купальнике, она бы пригодилась на карнавале. То есть, я хочу сказать, это было бы мило, верно, (ой!) да?
— Идиот несчастный! — произнес Форбэш.
— Простите, что вы сказали? — переспросил Джо Слюнтейн.
— Я сказал, идиот несчастный! Сейчас же опусти птицу на землю. Отпусти ее. Боже, какой же ты идиот! Где ты его взял? Что сталось с его яйцами? Боже милостивый, ты еще двух птиц убил. Как можно быть таким тупым, бестолковым? Убирайся! Чтоб духу твоего тут не было! Они все подыхают. Подыхают... из-за твоего дурацкого купальника. Ты еще двоих угробил!
— Виноват, — сказал Джо Слюнтейн, вставая. По его штанам текло гуано, оно капало с красного купальника, зажатого в вялой жирной руке. Пингвин, спотыкаясь, в ужасе бросился к морю, сопровождаемый ударами клювов и ласт других пингвинов, которым попадался на пути.
— Пошел вон. Иди к хижине. Там тебя ждут.
— Виноват... Я чувствую себя таким идиотом... То есть, я хочу сказать, очень рад, что побывал тут, мистер Форбэш... И вот я все испортил... какая глупость, но я не знал, что делать... Виноват, — бормотал Джо Слюнтейн.
Ему оставили почту. На этот раз он не забыл отправить и собственные письма. Ивэн Дженкинс подарил ему вырезку своей первой статьи, напечатанной в «Гаррисберг Инкуайрер»: «Я обошел вокруг света за каких-то пятнадцать секунд и испытал на себе самые разные температуры — от минус 30 до минус 80 по Фаренгейту — какие бывают на Южном полюсе!» И: «Конечно, в наши дни жить в Антарктике легко, правда, и мы испытываем кое-какие трудности.»
Барбара прислала скопированное ее аккуратным почерком стихотворение Маяковского, написанное, по ее словам, накануне самоубийства:
I Любит? Не любит? Я руки ломаю и пальцы разбрасываю разломавши так рвут загадав и пускают по маю венчики встречных ромашек... надеюсь верую вовеки не придет ко мне позорное благоразумие II Уже второй должно быть ты легла А может быть и у тебя такое... III Море уходит вспять Море уходит спать Как говорят инцидент испорчен любовная лодка разбилась о быт С тобой мы в расчете И не к чему перечень взаимных болей бед и обид IV Уже второй должно быть ты легла В ночи Млечпуть серебряной Окою... ................................................................. Ты посмотри какая в мире тишь Ночь обложила небо звездной данью в такие вот часы встаешь и говоришь векам истории и мирозданью.Она приписала: «Пусть никогда не случится это с тобой, Форбэш. Это слишком прекрасно, трагично, безнадежно. Не будь таким никогда».
Он почувствовал, что сама непрочность их связи, как это ни парадоксально, как бы цементирует ее, эту связь.
Когда он лег спать, было далеко за полдень, небо на юге начинало темнеть, лед стал каким-то серым и мрачным, и шапка дыма над Эребусом густым столбом поднималась ввысь.
Форбэш за двенадцать часов знал о приближении бурана. Проснувшись наутро в шесть часов, он вышел на двор и почувствовал, как в лицо ему пахнуло теплом. У него весь день было такое ощущение, словно весь ветер, что будет дуть три дня кряду, сконцентрировался как раз над Мысом, что это — монополитная [так] сила, достойная уважения. Где-то западнее, в центре моря Росса, хозяйничал могучий циклон. Форбэш нежился под его мягким ровным дыханием, зная, что вскоре ветер попытается его уничтожить. По какой-то непонятной причине он был уверен, что скоро задует пурга. Эта уверенность возникла у него потому, что он инстинктивно ощущал безграничную мощь сил, сплотившихся против него. Об этом ему говорили поморники, парившие в воздушных потоках, кружась над пиками и ущельями Мыса. Об этом говорили ему пингвины, нахохлившиеся безучастно.