Один в Берлине
Шрифт:
Впервые Квангель внимательнее посмотрел на этого человека. Долго буравил комиссара неподвижным птичьим взглядом. Потом кивнул.
— Санитарная машина, — сказал он. — Врач — это хорошо. Спасибо вам. Вы правильно сделали. Вы не дурной человек.
Комиссар не упустил случая сказать:
— Мы не такие дурные, господин Квангель, какими нас часто выставляют. Мы делаем все, чтобы облегчить положение арестованных. Ведь мы только хотим установить, виновны они или нет. Это наша работа, точно так же, как ваша работа — делать гробы.
—
— Вы намекаете, — с легкой насмешкой отвечал Эшерих, — что я поставляю содержимое для гробов? Неужто видите свое дело в таком черном свете?
— На меня никакого дела нет!
— О, уже есть, чуток. Взгляните, к примеру, на это перо, Квангель. Да, перо ваше. Чернила-то совсем свежие. Что вы писали этим пером сегодня или вчера?
— Наверно, подписывал что-то.
— Что же именно вы подписывали, господин Квангель?
— Заполнял больничный, для жены. Она ведь болеет, грипп у нее…
— А ваша жена сказала, что вы никогда не пишете. Все, что нужно, пишет она сама, так она сказала.
— Совершенно верно, жена сказала правду. Все пишет она. Но вчера пришлось мне, у нее был сильный жар. Она про это не знает.
— Взгляните, господин Квангель, — продолжал комиссар, — перо-то корябает! Совсем новое, а уже корябает. Потому что рука у вас тяжелая, господин Квангель. — Он кладет на стол найденные в цеху открытки. — Смотрите, первая открытка написана вполне гладко. А вот на второй, смотрите… здесь… и здесь… и вот это «в»… перо уже корябает. Ну, господин Квангель?
— Эти открытки, — равнодушно сказал Квангель, — валялись в цеху на полу. Я велел парню в синей куртке поднять их. Он поднял. Я глянул на них и сразу же передал уполномоченному из «Трудового фронта». И он их унес. Больше я ничего про них не знаю.
Все это Квангель произнес медленно, монотонно, неповоротливым языком, как человек старый, весьма недалекого ума.
— Но вы же видите, господин Квангель, вторая открытка под конец написана корябающим пером?
— Я в этом не разбираюсь. Я не книжник, как говорится в Библии.
Некоторое время в комнате царила тишина. Квангель уперся глазами в стол, лицо его казалось безучастным.
Комиссар смотрел на него. Он был на сто процентов уверен, что этот человек вовсе не такой медлительный и неуклюжий, каким прикидывается сейчас, наоборот, такой же резкий, как его лицо, и такой же быстрый, как его взгляд. Первоочередная задача — выманить из него эту резкость. Комиссар хотел говорить с ловким, умным автором открыток, а не со старым, отупевшим от работы сменным мастером.
Немного погодя Эшерих спросил:
— Что это за книги у вас на полке?
Квангель медленно поднял взгляд, секунду смотрел на комиссара, потом дерганым движением повернул голову к полке с книгами.
— Что за книги? Женин сборник псалмов да ее Библия. А остальное, пожалуй, книги моего погибшего сына. Сам я книг не читаю, нету их у меня. Толком читать не выучился…
— Дайте-ка мне четвертую книгу слева, господин Квангель, вон ту, в красном переплете.
Медленно и осторожно Квангель снял книгу с полки, бережно, точно сырое яйцо, принес ее к столу, положил перед комиссаром.
— Отто Рунге. «Руководство для радиолюбителей», — прочитал тот. — Ну и как, Квангель, ничего не припоминаете, глядя на эту книгу?
— Это книга моего погибшего сына Отто, — медленно ответил Квангель. — Он был радиолюбитель. Его все знали, в мастерских он был нарасхват, во всех тонкостях разбирался…
— Больше вам ничего в голову не приходит, господин Квангель, при виде этой книги?
— Не-а! — Квангель покачал головой. — Ничего. Я в такие книжки не заглядываю.
— Но, может быть, что-то в них кладете? Откройте книгу, господин Квангель!
Книга открылась на том самом месте, где лежала открытка.
Квангель увидел слова: «Фюрер, приказывай — мы исполним…»
Когда он это написал? Наверняка давно, очень давно. В самом начале. Но почему не дописал до конца? Как вышло, что открытка лежала здесь, в Оттиковой книжке?
Мало-помалу в голове забрезжило воспоминание о первом визите зятя, Ульриха Хефке. Тогда они поспешно спрятали открытку, и он продолжил вырезать портрет Оттика. Спрятали и забыли, и он, и Анна!
Вот она, опасность, которая все время не давала ему покоя! Вот тот враг в темноте, которого он не мог увидеть, но все время чуял. Вот ошибка, которую он допустил, которую невозможно было предугадать…
Попался! — твердил внутренний голос. Пропал по собственной вине. Теперь тебе крышка.
И еще: Анна в чем-нибудь призналась? Они ведь наверняка показали ей эту открытку. Но Анна наверняка все отрицала, мне ли не знать, и я поступлю так же. Правда, у Анны был жар…
— Ну, Квангель, чего молчите? — спросил комиссар. — Когда вы написали открытку?
— Я про эту открытку знать не знаю, — ответил он. — Мне такого не написать, умом не вышел!
— Но как же она оказалась в книге вашего сына? Кто ее туда положил?
— Почем я знаю? — бросил Квангель. — Может, вы сами ее туда подсунули или кто-нибудь из ваших! Зря, что ли, народ говорит, что, когда улик нету, их просто фабрикуют!
— Открытка найдена в книге на глазах у нескольких безупречных свидетелей. В том числе вашей жены.
— И что же сказала моя жена?
— Когда нашли открытку, она сразу же признала, что писали вы, под ее диктовку. Слушайте, Квангель, хватит упорствовать. Признайтесь, и дело с концом. Признавшись сейчас, вы не скажете мне ничего, чего я уже не знаю. Зато облегчите свое положение и положение своей жены. Если не признаетесь, мне придется забрать вас в гестапо, а в нашем подвале обстановка не больно приятная…