Один в Берлине
Шрифт:
Потом она слышит, как входная дверь тихонько открывается, и знает: это Зигфрид. Пришел. Вот зачем я сюда поднялась. Надо его встретить.
Но она остается на диване, по серому лицу растекается улыбка. Она встретит его в комнате, сидя, словно никуда и не уходила, все время сидела здесь, ждала его.
Дверь наконец распахивается, и вместо долгожданного Зигфрида на пороге стоят трое мужчин. Увидев на одном из троих ненавистный коричневый мундир, она тотчас понимает: это не Зигфрид, Зигфрида здесь нет. Внутри норовит шевельнуться страх, правда совсем
Улыбка медленно сползает с ее лица, которое от ужаса становится изжелта-зеленым.
Троица стоит теперь прямо перед нею. Она слышит, как корпулентный здоровяк в черном пальто говорит:
— Она не пьяная, мальчик мой. Вероятно, отравилась снотворным. Надо быстренько выжать из нее все, что можно. Послушайте, вы — госпожа Розенталь?
Она кивает:
— Да, господа, Лора или, вернее, Сара Розенталь. Муж мой сидит в Моабите, двое сыновей в США, одна дочка в Дании, одна замужем в Англии…
— И сколько денег вы им отправили? — быстро спросил комиссар уголовной полиции Руш.
— Денег? На что им деньги? У них у всех денег хватает! Зачем мне слать им деньги?
Она опять серьезно кивает. Все ее дети хорошо обеспечены. Могли бы без труда и родителей прокормить. Внезапно ей вспоминается кое-что, о чем нужно обязательно сказать этим господам.
— Это я виновата, — неловко произносит она неповоротливым языком, говорить все труднее, язык заплетается, — одна только я. Зигфрид давно хотел уехать из Германии. Но я сказала ему: «Зачем оставлять все эти красивые вещи, успешное дело, продавать за бесценок? Мы в жизни никого не обижали, и нас тоже не обидят». Я его уговорила, иначе бы мы давным-давно уехали!
— А куда вы девали свои деньги? — спросил комиссар, чуть нетерпеливее.
— Деньги? — Она пытается вспомнить. Ведь кое-какие деньги и вправду были. Только вот куда подевались? Сосредоточенные размышления отнимают массу сил, зато она вспоминает о другом. Протягивает комиссару сапфировый браслет. — Вот, возьмите!
Комиссар Руш бросает беглый взгляд на браслет, потом оборачивается на своих спутников, на бравого гитлерюгендовца и на постоянного напарника, Фридриха, толстяка, похожего на подручного палача. Оба глаз с него не сводят. И он, нетерпеливо оттолкнув руку с браслетом, хватает отяжелевшую женщину за плечи, с силой встряхивает.
— Проснитесь наконец, госпожа Розенталь! — кричит он. — Я вам приказываю! Проснитесь!
Затем он отпускает ее: голова откидывается на спинку дивана, тело обмякает, губы что-то невнятно бормочут. Так ее, как видно, не разбудишь. Некоторое время все трое молча глядят на старую женщину, которая, поникнув, сидит на диване: сознание к ней, судя по всему, возвращаться не желает.
Неожиданно комиссар едва слышно шепчет:
— Тащи ее на кухню, что хочешь делай, но разбуди!
Палач Фридрих молча кивает. Подхватывает тяжелую Розенталь на руки, как ребенка, и, осторожно перешагивая через препятствия на полу, уходит на кухню.
Он уже в дверях, когда комиссар кричит ему вслед:
— И смотри, чтоб по-тихому! Шум в многоквартирном доме, да еще в воскресенье, мне совершенно без надобности! В противном случае займемся ею на Принц-Альбрехтштрассе [16] . Я все равно заберу ее туда.
Дверь за ними закрывается, комиссар и гитлерюгендовский фюрер остаются одни.
Комиссар Руш стоит у окна, глядит на улицу.
— Тихая улица, — говорит он. — Ребятишкам есть где порезвиться, а?
16
На Принц-Альбрехтштрассе располагалось Центральное управление гестапо.
Бальдур Персике подтверждает, что Яблонскиштрассе улица тихая.
Комиссар слегка нервничает, но не из-за того, что Фридрих вытворяет на кухне со старой жидовкой. Вот еще, подобные методы и даже что похлеще ему вполне по душе. Потерпев фиаско как юрист, Руш пошел работать в уголовную полицию. А оттуда его перевели в гестапо. Службу свою он любит. И охотно служил бы любому правительству, однако лихие методы нынешнего ему особенно нравятся. «Главное — никаких сантиментов, — говорит он новичкам. — Долг можно считать исполненным, только когда достигнута цель. Каким путем — безразлично».
Нет, о старой жидовке комиссар вообще не думает, сантименты ему действительно чужды.
Но этот юнец, гитлерюгендфюрер Персике, здесь ни к чему. В таких обстоятельствах предпочтительно обойтись без посторонних, неизвестно ведь, как они все воспримут. Впрочем, этот вроде бы наш человек, хотя в точности все выясняется лишь позднее.
— Вы видели, господин комиссар, — с жаром начинает Бальдур Персике, сейчас он попросту не желает прислушиваться к происходящему на кухне, это их дело, — вы видели, она без еврейской звезды!
— Я видел куда больше, — задумчиво отвечает комиссар, — например, что обувь у нее чистая, а погода на улице канальская.
— Да-а, — кивает Бальдур Персике, не понимая пока, куда тот клонит.
— Значит, кто-то здесь, в доме, прятал ее начиная со среды, если в квартире ее действительно не было так долго, как вы говорите.
— Я почти уверен… — Бальдур Персике несколько теряется под этим сверлящим задумчивым взглядом.
— Почти уверен — не в счет, мальчик мой, — презрительно бросает комиссар. — Так не бывает!
— Я совершенно уверен! — тут же исправляется Бальдур. — Могу поклясться, госпожа Розенталь не бывала в своей квартире со среды!
— Ну-ну, — небрежно роняет комиссар. — Вы, конечно, понимаете, что со среды вы в одиночку держать ее квартиру под постоянным наблюдением никак не могли. Этого ни один судья не примет.
— У меня два брата в СС, — с жаром сообщает Бальдур Персике.
— Ладно, — успокаивает комиссар Руш, — разберемся. Кстати, я вот еще что хотел сказать: обыск я смогу провести только вечером. Может, вы пока присмотрите за квартирой? Ключи-то у вас есть, верно?