Одинаково испорченные
Шрифт:
Гольфстримов отправился к своим гвардейцам, он должен был предупредить их о возможных инцидентах. Ко мне подошел Игнатьев, пожал руку.
— Спасибо, Иван. Не знаю, как бы я без вас справился. Думал, что уже и не выкручусь. Они бы меня обязательно пристрелили, если бы не вы.
— На моем месте так поступил бы каждый.
— Ерунда, — Игнатьев поморщился. — Я не хотел говорить, почему Пермяков и Пугачев хотели меня убить. Но почему вы не спросили меня?
— Если вы захотите, то и сами расскажете. А если — нет, то какой смысл спрашивать?
— Вы правы. Я молчал, потому что не хотел подвергать вашу жизнь опасности, некоторые знания бывают смертельно опасны. Но ситуация резко изменилась, по-моему, ухудшить ваше положение нельзя. И так хуже некуда. Не исключаю, что мои знания помогут вам выжить.
Я молча ждал продолжения. Игнатьев налил себе стакан воды, отпил немного, вышел в соседнюю комнату и вернулся с тетрадью. За время его отсутствия я успел бросить в его питье Настасьину таблетку.
— Вот, я здесь все написал. Главное, я узнал, что наш Пугачев — начальник. А еще, я знаю, что такое гротавич. Это средство для обретения бессмертия.
Игнатьев залпом допил воду, и его моментально стошнило.
Глава 12
1
Больше меня в деревне ничто не удерживало. Пришло время возвращаться домой. Если бы я мог рассказать Анне историю, случившуюся со мной, она смогла бы гордиться не только тем, что я складно сочиняю книжки, но и тем, что и в практической жизни сумел сделать что-то реальное. Поставил себе задачу спасти Игнатьева и спас его. Но идея посвятить Анну во всю эту дребедень показалась мне не слишком удачной.
Проблема заключалась в том, что я не сумел бы складно поведать, что со мной произошло, даже если бы рискнул это сделать. Детали стерлись из памяти. Честно говоря, я помнил только одно — я спас Игнатьева. Остальное моя память не сохранила. Самое обидное, что я не могу внятно сформулировать, что же героического я совершил? Ну, подхватил знакомого писателя возле станции метро и отвез на дачу, перепоручив заботу о нем другому писателю — Гольфстримову. Вот, собственно, и все. Маловато для того, чтобы заслужить восхищение такой женщины, как Анна. Легче написать Большую книгу.
Что, кроме упрямства, заставило меня ввязаться в эту историю? Если бы Игнатьев был энэном, можно было бы посчитать, что я, как и положено неофиту, бросился защищать свой биологический вид, поддался чувству общности с моими новыми товарищами. Но Игнатьев оказался человеком. Игнатьев — человек. Если бы я был фанатиком его текстов, можно было бы предположить, что я сражался за жизнь своего любимого писателя. Но и это всего лишь поэтическое преувеличение. Нет у меня ответа, остается повторять слоган: один писатель не должен убивать другого писателя.
Так получилось, что моя жизнь жизнь энэна началась с того, что я спас человека. Все получилось само собой, меня никто не просил об этом. А вдруг для того энэны и живут на белом свете, чтобы спасать людей? И нет у них более важной и почетной задачи?
Я поежился и крепче ухватился за руль. Совсем скоро закончится год, а вместе с ним, надеюсь, прервется и затянувшийся период моих непрекращающихся приключений. Глаза непроизвольно закрывались, что неудивительно, я устал. Пришлось остановиться. Я достал приготовленный Анной пакет, налил из термоса вполне еще горячий кофе, съел бутерброды.
Как хорошо, что я больше не один. Теперь мне было к кому возвращаться домой. А еще ко мне сегодня придет отец и познакомит с очередной порцией пока еще скрытой от меня «правды». Искренне рассчитываю, что на этот раз облако обволакивающих меня тайн окончательно развеется. Должен же отец когда-нибудь рассказать мне все до конца. Как же надоело жить наполненной жизнью, охота поскучать, а еще лучше вернуться за письменный стол и заняться работой. Сюжетов скопилось, дай Бог, за год разобраться.
Анна обняла меня и заплакала.
— Мне было очень страшно. Ночью мне приснилось, что ты не вернешься, что тебя убьют. Почему я отпустила тебя одного? Никогда не прощу себе этого.
— Но я вернулся.
— Умничка.
— Аня, поклянись, что не будешь больше исчезать. И еще, прошу тебя, не пиши мне дурацких записок.
— Наверное, правильнее сказать, дуровских.
— Не ерничай, клянись.
— Клянусь!
— Так-то лучше! Гости уже пришли?
— Да. Уже пришли. Минут пятнадцать тому назад. Твой отец с девушкой и еще один человек, я его не знаю.
Я вошел в комнату. Справа от отца сидела Настасья, слева — литературовед Абрикосов. На мой взгляд, это было чересчур изощренно даже для моего отца. Наступит ли благословенный миг, когда я буду, наконец, понимать, что творится вокруг меня? Я заржал во второй раз в жизни.
— Здравствуй, Ив, — сказал отец. — Я вижу тебе смешно. Это прекрасно.
— Здравствуй, папа! Ты как всегда прав. Мне почему-то на миг показалось, что на этот раз я ничего не пойму даже после твоего объяснения. Забавное, надо сказать, ощущение. Животик надорвать.
— А я попытаюсь, ты не против?
Я кивнул.
— Но сначала поешь, проголодался, наверное, ты целый день ничего не ел.
— Не буду вам мешать, — сказал Абрикосов, решительно поднимаясь. — Я пришел, чтобы поблагодарить Ивана за спасение Игнатьева. Большое спасибо вам от людей. Я надеялся на вас и не ошибся.
Он крепко обнял меня. Никогда прежде я не обнимался с литературным критиком.
— Спасибо, Иван.
— Пожалуйста.
Абрикосов еще раз прижался ко мне. Сознаюсь, я не понимал, почему его так возбудил мой поступок. Вроде бы, на моем месте так поступил бы каждый? Или я по-прежнему чего-то не понимаю?