Одиннадцатый цикл
Шрифт:
И в это мгновение я дрогнул. Чувства перехлестнули через край, и сердце зашлось все чаще, чаще. Меня сковал ужас – первобытный ужас, который подчиняет себе, как ни противься.
Я оттолкнул Недалью. Она посмотрела с невыразимой смесью обиды и недоумения.
– Прости, – только и выдавил, прежде чем сбежать.
На лагерь налегли черты грядущей ночи. Закатное солнце красило все вокруг в рыже-бурый. Ноги уныло несли меня домой с камнем на душе.
Какой позор! Я весь горел от стыда. Что теперь подумает
– Ничтожество, – прижег я себя вполголоса.
Кулаки сжались. Штурвал у меня в душе перехватила жгучая тоска.
Ну почему я не Колот? Почему даже Трему хватило смелости, а я… трус. Для Недальи – точно трус. Вручила мне себя, а я сбежал. Пусть лучше выберет акара потверже духом.
И член у Колота – не ровня моему. Чем я думал? Они с Тремом куда сильнее, шире меня.
Может, если еще подрасту… Но вдруг нет?
На глаза попалась мама снаружи нашей хижины. Вокруг безмолвными рядами грудились чужие жилища.
Я хотел ее окликнуть, но что-то меня остановило. Может, свежая рана на сердце, может, мамин одинокий вид – или то, как опасливо она зашагала к воротам лагеря. По хижинам и юртам еще не разошлись только считаные сородичи.
Мама настороженно прошла по пустой дороге прямо за ворота. Ее не остановили, тишину поздних сумерек не рассекло кличем тревоги…
Но мой разум задернуло туманом. Я ни о чем, кроме Недальи, думать не мог, пережевывая позорное бегство. Так я и бродил меж чужих лачуг, один на один с ядом черных мыслей.
При мысли о Недалье сердце сжималось. С какой болью она посмотрела… Я обхватил голову руками. Открылась мне, а я так отверг…
Нужно хотя бы извиниться.
Я зашел к ней в лачугу, но там – никого.
– Хрома?
Ко мне хмельно подбрели окрыленные Трем и Сиэмени. Поняв, зачем я сюда пришел, оба замялись.
– Привет, – уныло выдавил я. А что еще сказать?
– Хрома… – Осоловелая улыбка Сиэмени померкла с последним лучом света, и на лице осталось одно сочувствие.
– Где Недалья? – Я боялся ответа.
Они виновато поникли.
– Ушла вместе с Колотом.
Под хижиной Колота земля ходила ходуном – так бешено они трахались.
Изнутри слышался истошный кабаний рык, шуршала солома, плоть шлепала о плоть, басил, как пламя в горниле, Колот.
Но что больнее всего – Недалья стонала. Стонала нежным голосом, в который я влюбился: голосом спокойным, но твердым. Крепким, точно дерево в земле, и неподдельным, как морской пейзаж. Голосом, в котором, я знал, нет и никогда не прозвучит сомнения. Я любил его звук – и вот как его осквернили! Иллюзия разлетелась осколками, что пронзили мне грудь незримой болью.
Мысли вихрились в уме круговертью пестрых цветов. Как я хотел, чтобы она стонала мне, а не Колоту. Знаю, подло, ведь мне никто ничего не должен – но боли от их жарких стонов это не утишало.
При мысли, как Колот в нее входит, у меня разом вспыхнули щеки, кольнуло в груди и
Не знаю, сколько я подслушивал их первобытную страсть, но в конце концов отошел к хибаре Трема, откуда тоже лился его и Сиэмени рык. Не такой, казалось, дикий, как у Недальи с Колотом.
Я беззвучно, лишь бы не поймали, отодвинул прогнившую деревяшку, про которую сказал Трем, просочился за частокол и вернул ее на место.
Вдаль тянулся простор безмятежного луга. Так я и стоял. Просто стоял перед ним, а грудь тяжко ходила вверх-вниз. Лес вдалеке еще не расстался с зеленым покровом, хотя осень уже набирала силу. От этого пейзажа я вновь задышал, стихли ревевшие в черепе стоны Недальи и Колота. Траву незримым языком вылизывал ласковый ветерок. Здесь, за стеной, бурьян затапливало рыжим желточным сиянием. Кое-где осень уже посеребрила тленом его гобелен, точно плесенью.
И тут я сорвался с места. Бросился очертя голову в объятия воли под пологом надвигающейся ночи. Я в жизни не заглядывал за лагерные стены, но с каким радушием меня приняли потемки, сморившие всю Минитрию. Забылся дремой и лес, чьи очертания напоминали тело уснувшего великана.
Глава седьмая
ДАЛИЛА
Время есть наша привязь, что отделяет богов от смертных. Забыть об этом не позволит золотой шпиль, что плывет по небу вокруг Минитрии. Там, среди облаков, царствует Великий Архонт, первый из ангелов и охранитель завета времени – тот, кто после каждого цикла добавляет к году по месяцу.
В Вороний город мы брели неспешно. Брели вначале по клочковатой тропке и, миновав очертания Басксина, вышли на проторенную дорогу.
Джеремия поделился с нами пайком на день.
Бэк сетовал, что натер мозоли на руках, потому что отец сегодня велел передоить скотину.
– Зато не заскучаешь! Мой-то отец – писарь… – досадовал Перри.
– Ну и что? – влез Джеремия. – В Басксине вообще скука смертная! Зрящим ничего нельзя, все грех! – Он набил рот хлебом, как бы насильно затыкая поток крамолы.
Говорят, Зрящие посмеиваются над теми, кто не верует в Осулара: якобы им не миновать забвения. Отец же считает, что, когда настанет конец времен, таких, как Джеремия, Владыки не спасут. За кем же, интересно, правда?
Я на секунду посмотрела на Перри, который улыбнулся в ответ. Больше не смогла: всего секунда его взгляда, а у меня уже затрепетало в груди.
Какое любопытство, какая жизнь плескались в его глазах! Сколько всего они выражали, вплоть до самых тонких чувств! Щеки круглы, подбородок – маленький и скошенный. Перри быстр, быстрее нас; где бы ни оказался, он без труда очаровывает окружающих, даром что еще ребенок. Бывало, я так заглядывалась на него, что мысленно соединяла черточками его редкие веснушки.