Одиночество вещей. Слепой трамвай. Том 1.
Шрифт:
Но по-своему.
– Десять по вертикали. Металл. Периодический элемент системы Менделеева, – огласила Рута.
– Ну, Леха! – подбодрила Сава. Леха, однако, молчал.
– Херидий? – предположила Сава.
– «Е» – третья, – вздохнула Рута, – и букв больше.
– Охеридий?
– Еще буква.
– Захеридий!
– Двенадцать по горизонтали, – продолжала Рута. – Экскаватор с большим ковшом.
– Экскаватор с большим ковшом? И все? – удивилась Сава.
– Так написано.
– Леха, – вкрадчиво подступила Рута.
– Шестая – «е»!
– Работает
– Шестая, а не пятая!
– Тогда… Загре…ебало. Загреебало – экскаватор с большим ковшом. Годится!
Леха сосредоточенно курил.
– Скучный ты, Леха! – замахала руками Рута. – Все куришь, куришь, не хочешь с нами отгадывать.
– Из-за дыма уже кроссворда не видать, – зашелестела журналом Сава. – Пошли дальше. Четырнадцать по вертикали. Прибор, используемый в геодезии для определения плотности грунта. У… Леха, если не отгадаешь…
– Буквы? – как конь из хомута, высунул голову из дыма Леха.
– Длинненькое словечко. Третья «у», в конце «е».
– Опять «е»? Зае… ты меня, Савка, с этим «е»! Леха, хоть одно слово отгадай!
– Труппекатор! – вдруг громко объявил Леон. – Пиши: труппекатор!
– Какие люди!
– С чердачка?
– Откуда надо, – усмехнулся Леон.
Леха испуганно смотрел на Леона. Он был крепким парнем, этот Леха. Уши позеленели, а все курил.
– Как ты сказал: труппекатор? – склонилась над кроссвордом Сава. – Леонтьев, ты гений!
Катю Хабло Сава и Рута не замечали, как будто не стояла рядом с Леоном Катя Хабло.
– Давай, что там еще? – Леон вспомнил, что уходить из подъезда следует по одному, как с конспиративной большевистской сходки. Подумал, что Катя, пожалуй, может идти.
– Шестнадцать по горизонтали. Праздник, народные гулянья, – обнародовала Сава. – Вторая «о», последняя «и». Восемь букв.
Некоторое время все удрученно молчали. Леха затушил о стену папиросу.
– Поебонки! – сказал Леон.
Впервые в жизни он видел в глазах девчонок такое восхищение. Безобразное несуществующее слово вошло в клеточки кроссворда, как патрон в наган. Сава поднялась со ступенек, молитвенно протянула к Леону руки поверх дымящейся Лехиной головы.
Нормально, решил Леон, посижу с девчонками.
– Нам пора! – прозвенел над ухом требовательный бритвенный голос Кати Хабло.
Я с ней целовался, равнодушно вспомнил Леон.
Они пошли вниз по лестнице.
Леон подумал, что останется в памяти Савы и Руты как парень, отменно разгадывающий кроссворды. Но неизбежно объявятся другие парни, еще более отчаянные разгадчики. Сава и Рута забудут его.
Перед тем как выйти из подъезда, они конспиративно изменили внешний вид. Катя спрятала в рюкзак свою запоминающуюся яркую куртку, стянула резинкой в хвост распущенные волосы. Леон спрятал в сумку свою незапоминающуюся (мог бы и не прятать) куртку, разлохматил голову, нацепил на нос темные очки, которые ему дала Катя. Никто не должен был узнать бутылочных террористов в примерной ученице и лохматом придурке в темных очках.
На улице было прохладно. Дело шло к вечеру. Применительно к данному полушарию
Никто их не подстерегал. Видимо, бутылочный инцидент был исчерпан. Член президентского совета, должно быть, докладывал президенту основные тезисы свинцовой экономической реформы. А может (и скорее всего), уже сидел в зале для VIP в Шереметьеве, ожидая отлета в Лондон или Мадрид, прикидывая: как там будет с фунтами или песетами?
Домой, подумал Леон, быстрей домой, надо учить алгебру, завтра городская контрольная!
Вышли на проспект. Но и проспект был демократичен, мирен. На решетке канализационного люка лежало отколотое бутылочное горло.
– Заскочим ко мне? – предложила Катя. – Я покажу тебе гороскоп.
– На КПСС? – если что сейчас совершенно не интересовало Леона, так это гороскоп КПСС. Леон почувствовал, как натягиваются невидимые нити, влекущие его прочь от ружья. Это ничего не значит, подумал Леон, зато потом летишь, как камень из рогатки. – Кто у тебя дома?
– Никого, – ответила Катя.
– Мать в Амстердаме?
– Нет, – сказала Катя, – но она поздно вернется.
Они шагали по скверу, за которым было белое здание школы, а дальше – через дорогу – их дом. Солнце обливало последний этаж дома, как светящаяся баранья папаха. Выше были белые звезды. Песчаная дорожка, вьющаяся между газонами и клумбами, была странно холодна. Сердце Леона тяжело билось. Шампанское успело выветриться. Сатурн сменил шампанское в его сердце. Совесть Леона была чиста. Катя сама пригласила его. Он не напрашивался.
В подъезде, в ползущем вверх лифте – Катя жила на последнем этаже – Леон был сдержан.
Лифт остановился.
Катя, оказывается, жила выше последнего этажа. Лестницу перегораживала раздвижная решетка, которую Катя отомкнула ключом и раздвинула, а как прошли, сдвинула и замкнула. На крохотной, с единственным окном площадке была единственная же дверь. Сегодня у меня день последних этажей, подумал Леон.
– Квартирка выгорожена из чердака, – объяснила Катя. – Ее как бы нет, она не значится в жилом фонде. Хотели выкупить, но заломили такую цену… Ты идешь?
– Иду, – Леон прислонился к стене, чуть не сбитый с ног катящейся из окна красной волной.
Окно было круглым, с земли представлялось никчемной пуговичкой под крышей, а тут вдруг обернулось слепящим раструбом, красным огненным сечением. Леон догадался, что утекающее в небо солнце легло животом на крышу.
Внизу из-под моста вытекала пылающая, как Лехины уши, Москва-река. Нестерпимо сверкали яблочно-луковичные купола реставрируемого монастыря. Как будто расплавленные золотые капли застывали в резных костяных перстнях. Высилось серое, напоминающее поставленный на попа акваланг, строение элеватора. Посреди пустого поля тянулся приземистый длинный жилой дом. То есть, конечно, что-то было вокруг дома, может, даже подобие улицы, но сверху казалось, что дом стоит посреди пустого поля. И все захлебывалось в красных волнах, как если бы невидимый великан-большевик тянул за собой небо-знамя.