Одиночество вещей. Слепой трамвай. Том 1.
Шрифт:
– Как там в коридоре? – шепотом спросила она.
– Да так как-то, – до Леона вдруг дошло, что учительница и впрямь позвала его в класс ровно через пять минут, как обещала Катя Хабло. – Так как-то. На Ленина смотрел.
– На Ленина? – удивилась Катя. – И что он?
– Нормально. У него все нормально, – Леон подумал, что говорит что-то не то. – Тебе все равно с такой фамилией не жить. Замучают.
– Спорим, нет? – усмехнулась Катя.
– Спорим, да!
– На что спорим?
– На что хочешь, – пожал плечами Леон. Уж он-то
– Скучно спорить, когда знаешь, что выиграешь, – вздохнула Катя. – Значит, если до конца дня кто-то обзовет меня…
– На перемене, – перебил Леон. – На ближайшей перемене.
Прозвенел звонок. Мимо них двинулись к выходу, но никто не крикнул: «Хабло!» Это было необъяснимо, но было так. Даже Фомин, устремившийся к их столу с мерзопакостнейшим выражением на лице, по мере приближения как-то переменил обещающее это выражение на растерянное, а приблизившись, долго и тупо, как белый медведь на всплывшую во льдах подводную лодку, смотрел на Леона и Катю, словно забыл, зачем шел.
– Ты это, – вдруг спросил у Леона, – алгебру сделал? – хотя никогда до сего дня не интересовался алгеброй и прекрасно знал, что Леон ее не сделал.
Леон понял, что перемену проиграл. Происходящее было столь же необъяснимым, как недавний разговор с Лениным. Но если разговор с вождем мирового пролетариата неизвестно происходил ли вообще, нынешнее необъяснимое происходило совершенно точно.
До конца дня еще три урока, подумал Леон, не может быть, чтобы за три-то урока никто.
И сам все забыл, как никогда не знал.
Вспомнил отчетливо до единого слова, когда зазвенел звонок с последнего урока.
– Значит, придется мне, – спохватился Леон, – мы не определяли, кто конкретно. – Слушай, ты! – замер с открытым ртом, как ворона, когда более проворная товарка что-то выхватывает у нее из клюва. – Ты… это, – он забыл, напрочь забыл ее фамилию. – Ты… – вытер вспотевший лоб. – Как там тебя?
– Да-да, – охотно поддержала разговор Катя. – Как там меня?
– Я проспорил, – Леон понял, что никогда, ни при каких обстоятельствах, даже за миллион рублей, даже в пыточном застенке не вспомнит ее фамилию. Не потому, что забыл, а потому, что никогда не знал. – Проспорил, – вздохнул Леон. – Только мы ведь спорили просто так. Ни на что?
Но ведь знал. И совсем недавно. Почему тогда помнит про спор?
Они уже вышли из школы. Шли по скверику к монотонно и уныло гудящему за деревьями проспекту.
– Где ты живешь? – спросил Леон.
– В красном уголке на раскладушке, – ответила Катя. – Я там тоже смотрю на Ленина. Скоро нам должны выделить служебную квартиру. Маму приняли в дворники, – она произнесла это равнодушно и с достоинством, как если бы не существовало разницы между принятием в дворники и в академики.
В сущности, так и есть, подумал Леон, она вполне может сделать так, что все будут считать ее маму академиком.
Пора было прощаться. Они стояли у входа в подъезд, где помещался этот самый красный уголок.
–
– Хабло! Хлебло! Хавало! Хлебало! Хавно! Хабала! Хэбэ! Ху…, – заорал Леон, спугнув с газона стаю по какой-то причине не улетевших на юг скворцов. Затрещав костяными крыльями, скворцы перелетели на другой газон, попадали в траву.
– Хватит, – остановила Катя, – ты все равно проспорил. Можешь звать меня как хочешь, тебе я разрешаю. А остальные не будут.
– Как не будут? – удивился Леон.
– Так, не будут, – сказала Катя.
Тому минуло два года. Никто в классе ни разу не обозвал Катю. Хотя трудно было представить себе фамилию более к этому располагающую, нежели Хабло.
Урок продолжался.
Судя по тому, что Леон не забывал о случившемся в туалете, что лица одноклассников были нехороши, Катя не торопилась исполнять его просьбу.
Утром по пути в школу Леон задержался возле газетного стенда. Волнения на национальной почве имели место в Дагестане. Но пока кто-нибудь оттуда доберется до Москвы, определится учиться в их школу, придет новеньким в их класс, сколько времени пройдет! Да и не больно-то поиздеваешься над чеченцем или осетином. «Зарэжу как собаку!»
Леон из последних сил, так, что во лбу хрустнуло, заломил глаза на Катю.
Та чуть заметно кивнула.
То ли от чрезвычайного залома, то ли от счастья у Леона потемнело в глазах.
– С меня шампанское! – вдруг громко, думая, что про себя, а вышло вслух, произнес он.
– Что-что? – изумилась учительница.
– Хочет справить поминки по этому… Как его… – Фомин определенно имел в виду обществоведение, но по неизвестной (всем, кроме Кати Хабло и Леона) причине не сумел закончить фразу.
– Шампанское! – хмыкнул кто-то. – Где ты, Леон, раздобудешь шампанское?
– А у цыган! – предположил Фомин.
– Отравят.
– Сейчас никакое нельзя пить. Гонят, сволочи, по ускоренной технологии из гнилых дрожжей. У меня сестра с мужем отравились. Ночью «скорую» вызвали, конечно, не приехала.
Леон был совершенно счастлив. Слова одноклассников звучали для него как музыка.
– Все? Обсудили? Мне можно продолжать? – спросила учительница.
Урок двинулся своим чередом, но Леона не оставляло чувство нереальности происходящего, как если бы он уже успел нахлебаться скороспелого, из этих самых гнилых дрожжей шампанского.
Не то чтобы он жалел учителей, как-то вдруг присмиревших и растерявшихся, скорбел по отмененному обществоведению. Просто счастливо придуманное это обществоведение было тем, на чем стояла школа. Оно исчезло, и здание оказалось не прочнее карточного домика. Стояло до первого порыва ветра.
Безусловно, обществоведение было ложью. Но эта ложь придавала жизни вообще и школе в частности видимость смысла и стабильности, вносила в нее пусть порочный, но порядок. То есть в определенном смысле была ложью созидающей, во спасение.