Одиночество
Шрифт:
Зимовьё словно вышагивало из ельника, выдвигалось ближе к берегу, стремилось на простор, навстречу солнцу. Ах, славное получилось зимовьё.
Парни были молоды, азартны до рыбалки и охоты, азартны до самой жизни, до лесных приключений. Это они, вместе, все трое тянули лодку по каменистым перекатам, по обмелевшему в том году Ужиру, затаскивались в самую вершину и здесь нашли, выбрали это замечательное место, где и построили улыбчивое, радостное зимовьё.
Чуть ниже зимовья, Ужир в весенние половодья, за многие и многие годы соорудил большой залом, куда натолкал, да и теперь ещё, каждую весну затрамбовывает огромные стволы, вырванных где-то с корнями деревьев. А сразу напротив залома образовалась большая речная яма, с тихим,
Яма та была удивительно полна рыбы, хоть летом, хоть зимой. Пожалуй, что зимой рыбы там было ещё больше, ведь ленок и хариус, скатывающийся со всех многочисленных вершинок Ужира, в основном оставался зимовать здесь, в этой яме. Какая-то часть уходила под залом и пережидала зиму там, в тёмных, глубоких катакомбах, между стволами затопленных деревьев, другая же часть оставалась в самой яме, в спокойном и медленном круговороте стылой воды.
Зимовьё строили мужики с умыслом, уже тогда они знали об этой благодатной яме, уже тогда, ещё ночуя у костров, мечтали иметь здесь добрую, тёплую жилуху. И вот, выбрали время, затащились, с трудом затащились по мелкой воде, привезли пилу, бензин, рубероид для крыши, печку, раму со стеклом, и прочую приблуду, необходимую при таёжном строительстве и жизни там. Долго валили дубоватые ели, выкладывали лежнёвки и трелевали баланы к месту строительства.
Вообще, стройка получилась растянутой не на один год, но уже хорошо то, что в эту поездку получилось поставить сруб и хоть как-то накидать потолок, да навести крышу. Печку приладили с трубой, выведенной в стену, – в спешке забыли железную разделку, вот и мучились теперь.
А ещё, когда только стены клали, Валька, – это один из троих друзей, совсем занемог. Кашель его душил просто страшный, видимо застудился где-то. Да он вообще был самым слабым, но парни его жалели, всегда старались поставить под вершинку, под комель сами вставали. А как стал заходиться в кашле, вообще к костру отправили, – кашеварить, ноги греть. Он очень добрый, спокойный, глаза его всегда влажно поблескивают и улыбаются, как у ласковой собаки. Жалко его становится, когда он старается сдержать свой кашель, старается не показывать свою боль.
А вдвоем, какая стройка. Совсем застопорилась работа, – ни бревно поднять, ни стропилу подвинуть. Так и получилось, что осталось недостроенное зимовьё, остались работы на другое лето.
Прямо по берегу Ужира был проложен путик. Хороший путик, уловистый, ловушек меньше, чем по хребту, а соболей брал больше, почти вдвое. Очень удобно, очень ловко будет бегать по этому путику, когда зимовье заработает, когда в нём можно будет ночевать, отдыхать в зимние морозные ночи.
Правда, Юрка, это самый крепкий, самый здоровый из всей троицы, и в первую зиму иногда ночевал в новом зимовье, пренебрегая всеми неудобствами, недоделками. Говорил: – чтобы жилым духом пахло. Чтобы зимовьё не думало, что мы его не достроили и бросили. – Чудак, он ко многим вещам относился как к живым, как к одухотворённым. Мог разговаривать с топором, втыкая его в чурку, говорил: «Посиди тут пока, только не оставайся, как я соберусь уходить, ты скажи, чтобы я тебя не забыл». Так же и с ножом разговаривал, и с деревьями, наверное, ему так легче было, считал, что так правильнее. С любым зимовьём здоровался обязательно, как с живым, косяки руками оглаживал, словно ласкал. Чудной человек. Руки у него большие, сильные. При самом первом взгляде на такие руки становилось понятно, что этот человек может и умеет многое. Так и хочется сказать, что это настоящий, крепкий таёжник.
Валька зиму отохотился, хоть и с трудом. Парни его только на короткие путики отпускали. А летом инвалидность получил, – нашли у него там какую-то болячку. Придёт к Юрке домой, сядет под порог и молчит. Улыбается как-то по особенному, по-собачьи, что ли, и молчит. Губы тонкие, бледные, глаза ввалились. Смотрит, словно помощи просит. Напиться бы, как раньше было, а Вальке нельзя. А так хочется напиться, особенно после того, как насмотришься на его улыбку….
С Серёгой зимовьё достраивали, вдвоём. Валька тоже просился, но его матушка не пустила:
– Застудится на реке. Да и там, в лесу, – не место ему там, хватит.
Так и остались вдвоём. Зимовьё получилось ладное, красивое, улыбчивое. Чем-то на Вальку смахивало, Юрка даже сказал об этом Серёге, но тот только покрутил пальцем у виска, промолчал.
Серёга, это один из троих, кто женатый. Он женился ещё совсем молодым, раньше говорил, что по «залёту», а теперь говорит, что по любви. Чёрт его знает, может и правда по любви, если любви нет, тогда откуда и «залёт», хотя, всяко бывает. Вон у Юрки дядька, вот ходок! Ему уж лет…, о вечном думать пора, а он всё баб перебирает. В деревне полно вдовушек, он и ковыряется, то с одной живёт, то с другой. То опять с первой. А бабы, умора, аж расцветают, когда дядька ко двору прибьётся, друг перед другом глазами блестят.
Юрка спрашивает:
– Дядь Гриня, ты опять место жительства поменял? Доиграешься, намылят тебе бабы холку-то.
Дядька задумывается, делает озадаченное лицо, потом поднимает палец и философски отвечает:
– Ты, племяш, по молодости своей не понимаешь ещё, – здесь дело в любви. И потом, какие же они бабы, они девчата, это распознать надо.
Серёга от своей Людмилы втихаря бухал. Она, конечно, знала и как могла, боролась с этим, но… чего-то ему в этой жизни не хватало, или не устраивало что-то. Притащится к Юрке чуть тёпленький, и ну «пускать пузыри», жаловаться на судьбинушку распроклятую. Юрка уложит его на диван, Людмиле позвонит. А Серёга среди ночи проснётся, как шальной подорвётся и домой. Только Юрку до самой калитки за рубаху тянет, выпытывает: не сболтнул ли вчера чего лишнего. Юрка отнекивается:
– Ничего не говорил, да ты и говорить-то не мог, мычал только.
– Ну и ладно, ладно, что мычал. – Торопливо хлопал калиткой и бежал по тёмной улице в сторону дома, к своей разлюбезной Людмиле.
А уже через несколько дней снова вваливался к Юрке, снова «мычал» и жаловался на нескладности в судьбе.
Ещё два года, два сезона парни охотились вместе, Юрка и Серёга. Зимовьё на Ужире достроили, обжили, ладное получилось зимовьё, просторное. Строили на троих, оттого и просторное. Думали, что вместе будут здесь зимовать, рыбачить на яме, строили планы о том, как будут прокладывать новые путики…
Серёга вечером, за чаем, объявил, что с хребта слышал работу каких-то тракторов. Юрка уронил огромные кулаки на стол: – Откуда здесь трактора? Показалось, поди?
Назавтра вместе перевалили хребёт и спустились в соседнюю пойму. Два бульдозера с огромными ножами раздвигали, раздирали вековую тайгу, устраивали нечто похожее на дорогу, чтобы по ней, пока она мёрзлая, задубевшая, могли пройти мощные лесовозы. Огромные ели легко срезались с мёрзлой земли и, скорбно склонив вершины, замедленно валились на стороны, умирали.
Трактористы были рады встретить в такой глуши людей, выпрыгнули из тёплых, пропахших соляркой кабин своих железных монстров и радостно рассказывали, что теперь здесь будут рубить лес, что деляны уже отведены. Трактористы, в запале, в радости от встречи, и не видели, не замечали каменных выражений лиц парней, не понимали, какую горькую весть принесли они им.
Убитые и раздавленные такими новостями, парни притащились в зимовьё и весь вечер молчали. Утром, уже стоя на лыжах и с посохом в руке, Серёга обернулся к напарнику, как-то горестно, не по дружески улыбнулся: