Одиночка. Горные тропы
Шрифт:
Кивнув, тот опасливо покосился на Елисея и, развернувшись, быстрым шагом отправился к своему лагерю. Через пять минут тело пластуна сняли с кола и, положив на носилки, понесли к воротам крепости. Положив носилки у калитки, горцы бегом отступили назад, и казаки под прикрытием сослуживцев внесли тело Ермила в крепость. Раздав указания, офицеры поспешили к воротам. Комендант, уже спускаясь со стены, вдруг обернулся к Елисею и, посмотрев на него непонятным взглядом, сказал:
– Пойдем. Тебя это тоже касается.
«Похоже, приключения на сегодня не закончились», – вздохнул про себя парень, подхватывая оружие и направляясь к лестнице.
Лежащее на носилках обнаженное тело пластуна было накрыто простой солдатской шинелью. Елисей, едва бросив взгляд на свисавшую с носилок руку казака, скрипнул от злости зубами. Пытали. Страшно. Зверски. Глубоко вздохнув, парень усилием воли сдержал накатывавшее бешенство и, подняв голову, оглядел собравшихся у ворот людей. Солдаты, отвыкшие от подобных картин. Казаки, повидавшие всякое, в том числе и подобное. Женщины, не скрывавшие слез, но при этом не срывающиеся в истерику. Офицеры, явно злые, скрывающие свою растерянность.
Не было только равнодушных. Стоящие вокруг носилок молчали. В такие минуты любые слова были бы лишними. Внезапно толпа прямо напротив парня раздалась в стороны, и к носилкам подошла женщина средних лет, в сопровождении четверых детей. Две девочки-погодки, лет четырнадцати-тринадцати, и двое мальчишек, лет семи-девяти. Опустившись на колени, женщина откинула шинель, укрывавшую голову пластуна, и, поцеловав его в лоб, судорожно вздохнула.
Оперевшись на руки детей, она тяжело поднялась на ноги и, перекрестившись, еле слышно произнесла:
– Царствие тебе небесное, казак. Несите домой. Прибрать к тризне надо, – тихо добавила она, не обращаясь ни к кому конкретно.
Казаки после этих слов зашевелились, и в этот момент откуда-то сбоку вывернул местный поп. Быстро подойдя к носилкам, он бесцеремонно вздернул шинель и, рассмотрев рану на лбу пластуна, бросил полу шинели обратно, скривившись. Потом, развернувшись всем телом, поп обвел толпу быстрым взглядом и, приметив Елисея, пронзительно завопил:
– Ты что ж это делаешь, ирод?!
От удивления Елисей даже не нашелся что ответить. Между тем поп продолжал нагнетать обстановку.
– Тебе кто позволил промысел Божий нарушать?
– О чем это ты, отче? – угрюмо поинтересовался Елисей, чувствуя, что снова начинает злиться. – Про какой промысел ты речь ведешь?
– Ты почто в него стрелял?! – снова взвыл поп, потрясая кулаками. – Это ж промысел Божий. Попал вой неверным в лапы, значит, должен чашу свою страданий до конца испить. А ты что посмел?
– Я посмел хорошего человека от мук тяжких избавить и очень хочу, чтобы в свое время кто-то и для меня такое же сделал, – с тихой угрозой в голосе прошипел Елисей. – Если уж суждено умереть, так лучше быстро от руки дружеской, чем от вражеского кола в муках тяжких.
– Да спорить со мной вздумал, богохульник! – еще громче взвыл поп и, подскочив к парню, попытался ухватить его за грудки.
– Уймись! – рыкнул Елисей, перехватывая его руки и сжимая пальцы так, что поп невольно скривился от боли.
– Не замай парня, долгогривый, – раздался командный рык, и рядом с ними оказался крепкий казак средних лет. – Знаю, чего ты бесишься. Сам кричал, что он не часто в церкву твою ходит и десятину не платит. Лучше уймись.
Не ожидавший такого наезда поп попытался вырвать руки из Елисеевой хватки, но только бессмысленно задергался, удерживаемый его лапами.
– Пусти его, казак, – повернувшись к парню, велел незнакомец.
Елисей молча разжал пальцы, и поп, не ожидавший такого, резко подался назад, едва не запутавшись в полах своей сутаны. Но успокаиваться он явно не собирался. Круто развернувшись к новоявленной вдове, он подскочил к носилкам и, тыча в Елисея пальцем, снова завопил:
– Что молчишь? Вон он, погубитель мужа твоего!
– Да ты совсем сдурел, долгогривый?! – рявкнул в ответ казак, осадивший его. – Парень своего пленника на жизнь Ермила сменять хотел. А когда тот осман не согласился, и Ермила от мук избавил, и турка главного стрелил. А ты ему это в вину ставить?
Поп осекся и, сообразив, что попал впросак, сплюнув, решительно зашагал к церкви. Вдова, проводив его долгим, усталым взглядом, осуждающе качнула головой и, обойдя носилки, подошла к Елисею. Дети неотступно следовали за ней. Несколько секунд она внимательно рассматривала парня, а потом, вздохнув, отвесила глубокий, земной поклон.
– Спаси тебя Христос, казак, – негромко поблагодарила она, выпрямившись. – За руку твердую и глаз острый. Избавил мужа моего от мук. Не дал ему басурман страданиями своими потешить.
– На то и война. Все под Богом ходим, – кое-как нашелся Елисей, кланяясь ей в ответ.
– Тебя ведь Елисей-оружейник звать? – вдруг уточнила женщина.
– Верно, – кивнул парень, про себя подивившись неожиданному прозвищу.
– Ермил поминал тебя. Говорил, постарше станешь, к себе в ватагу заберет. Да сам видишь, как вышло, – еле слышно всхлипнула она.
– Благодарствую, – склонил Елисей голову. – Ежели будет надобность какая, дай знать. Чем смогу, помогу, – пообещал он, сам не зная зачем.
– Благодарствую на добром слове, – кивнула женщина и, перекрестив его, отправилась следом за процессией, уносившей носилки с телом ее мужа.
«Твою мать! – думал Елисей глядя ей вслед. – Вот уж точно, не делай добра, не получишь зла. Да пропади он пропадом, этот поп. Сделал, и снова сделаю, если потребуется».
– Все ты верно сделал, парень, – раздался рядом голос, и Елисей, обернувшись, увидел вмешавшегося в спор с попом казака. – Все верно. В наших краях всегда так было. Не можешь спасти, подари смерть легкую. Старый это закон. Не все его помнят. И не все исполнить могут. А ты сумел. Не испугался. А про попа забудь. Пришлый он. Нашей жизни не знает. А ежели кто из молодых вздумает тебе это дело в вину ставить, меня найди. Радмир я. Радмир Чубой. Десятник.