Одиночка
Шрифт:
На первый взгляд в Герберте Геердтсе не было ничего особенного. Он производил такое же впечатление, как любой из тех молодых людей, которых сегодня называют «юношами от двадцати и старше». Среднего роста, худой, скорее даже тощий, с явно наметившимися морщинами на лице.
Шоппенхауер протянул Геердтсу руку и, указывая на Вебера, сказал:
— Вот я и доставил вам обещанного частного детектива. Это самый лучший, какого я только смог раздобыть в Гамбурге.
Глаза Геердтса скользнули по Веберу, затем на его лице отразилось нечто похожее на улыбку, и он кивнул детективу:
— Очень хорошо, что вы приехали.
— Не стройте слишком радужных иллюзий, — остудил его пыл Шоппенхауер. — Господин не проявляет к вашему делу особого интереса!
Они пересекли улицу, прошли мимо сторожки через кованые железные ворота в парк и пошли по широкой гравийной дорожке. Шли молча. Молодой человек, видимо, и не думал открывать рта.
Некоторое время Вебер наблюдал за ним со стороны, затем попытался завязать разговор:
— Вы уже длительное время разъезжаете со своей выставкой. Если поточнее, около трех лет. Но с такой ситуацией, когда выкрадывают все материалы, вам сталкиваться не приходилось, не так ли?
Геердтс молча кивнул.
Вебер и Шоппенхауер обменялись взглядами, и комиссар пришел на помощь молодому человеку.
— Расскажите подробно, как все было. Что вам известно о краже коллекции?
— Ничего. Меня при этом не было.
— А когда это случилось, днем или ночью?
— В середине дня.
— И никто ничего не заметил?
— Нет.
— Вы были в это время в отеле?
— Нет. Я подыскивал помещение под выставку.
— Вы возите свою коллекцию в чемоданах?
— Да.
— Сколько их было?
— Три.
— А что вы сделали, когда обнаружили пропажу?
— Я позвонил в полицию и сообщил о случившемся.
— И что же потом?
— Ничего.
— Как так ничего?
— Ну, в отеле никто не появился, чтобы составить протокол, зафиксировать следы или что-то в этом роде, что обычно делается в таких случаях.
— А вы? Что вы сделали после этого?
— Я направился в полицию и сделал заявление. Одни из полицейских оформил его, извинился за то, что никто из них на вызов в отель не явился, поскольку, мол, все полицейские в Рендсхагене очень заняты, и пообещал, что на следующий день кто-нибудь обязательно осмотрит место происшествия. Затем я вернулся в отель и сказал хозяину, чтобы в номере ничего не трогали, пока там не побывает полиция.
— Ну и как он выполнил вашу просьбу?
— Нет. После того как на следующее утро я снова отправился на поиски помещения, в номере все было тщательно прибрано, и все отпечатки пальцев уничтожены.
— И что сказал хозяин?
— Он ответил, что забыл о моей просьбе.
Презрительно фыркнув, Шоппенхауер обратился к Веберу.
— Недурные порядки, не правда ли?
— Угу, восхитительно! Но, может, не следует подозревать хозяина отеля в преднамеренности? Он, наверное, и понятия не имеет о важности фиксации следов. Меня больше заинтересовала занятость рендсхагенской полиции. Господин Геердтс, вы там знаете кого-нибудь?
— Да, начальник уголовной полиции представлен в моей коллекции. Вероятно, ему будет очень приятно, если я не смогу устроить выставку в Рендсхагене.
— Почему этот человек оказался в вашей коллекции? — спросил Вебер, хотя ответ был ему уже известен.
— Я располагаю подробной информацией об этом господине, — ответил Геердтс. — Прежде всего он является эсэсовцем с довольно малым номером партийного билета. Вам известно, что это означает?
— Он очень рано вступил в организацию, возможно, еще до захвата власти Гитлером, — холодно заметил Вебер.
Геердтс кивнул и продолжил:
— После захвата власти началась его карьера, и задолго до начала войны он сидел уже в главном управлении имперской безопасности и имел звание штурмбанфюрера.
— Главное управление подчинялось Гиммлеру?
— Да. После поражения ведомство было объявлено международным военным трибуналом в Нюрнберге преступным институтом власти, а его ответственные сотрудники подверглись уголовному преследованию.
— И как это преследование выглядело?
— Вы же видите. Сегодня он руководит всей рендсхагенской уголовной полицией.
— Как зовут этого парня?
— Драхвитц. Доктор Драхвитц.
— Если и правильно понял, у всех этих людей, о которых вы рассказываете, есть нечто общее. В нацистские времена при исполнении служебных обязанностей они позволяли себе кое-какие вольности, а сегодня им доверены важные государственные посты. Вряд ли стоит искать преступника в этом кругу. У них просто отсутствует мотив.
— За исключением одного человека.
— И кто же он?
— Штандартенфюрер доктор Эрих Флюгер! Он был руководителем группы особых поручений в оккупированной России. Каждая армия имела такую специальную команду, отвечающую за политическую безопасность на оккупированных территориях. Охота шла за партизанами, коммунистами и евреями. Массовые захоронения устилают путь этих команд. Флюгер был их начальником. На его счету, как доказано, убийства двенадцати тысяч человек. В тысяча девятьсот сорок шестом году он бежал под вымышленным именем — он назвался тогда Айлером — в Южную Америку, и с тех пор о нем не было вестей.
Вебер почувствовал, как в нем растет недовольство. Совсем недавно он высказывал Шоппенхауеру предположения, что в этом деле таится масса неприятностей. Геердтс разворошил осиное гнездо, причем сделал это голыми руками!
После длительной паузы Вебер произнес:
— Выходит, Флюгер не вписывается в рамки вашей коллекции.
— Хм, — неопределенно буркнул Геердтс.
— Конечно же! Другие ваши кандидаты реабилитированы и восстановлены в должностях, а Флюгер бежал и пропал без вести. Почему же он оказался в вашей коллекции?
Ответ Геердтса был скуп:
— На это у меня есть особые причины.
Вебер задержал взгляд на молодом человеке, ожидая разъяснений, но их не последовало.
— Представляете, во что вы, собственно, ввязались? — взорвался он.
Геердтс лишь окинул его молчаливым взглядом, и следующий вопрос Вебера прозвучал уже довольно вяло:
— Представали ли перед судом члены спецкоманд?
— Конечно, — с сарказмом откликнулся Геердтс. — В тысяча девятьсот сорок седьмом году был разыгран фарс, известный под названием «процесс над особыми группами». Из тысячи преступников перед судом предстало лишь двадцать четыре человека. Было вынесено четырнадцать смертных приговоров, из которых только четыре приведены в исполнение, а остальные преступники получили пожизненное заключение. В пятьдесят первом году многие были помилованы и освобождены из-под стражи.