Одинокий колдун
Шрифт:
— Сказала, что не выносит скандалов, поедет отдыхать в деревню. Мы ее с чемоданом по веревке на ту сторону спустили, — объяснил Егор.
— Адрес оставила? — деловито осведомилась Ванда.
— Нет, ничего не оставила, — грустно покачал головой Егор.
— Ничего, ты ей скажи при встрече, что не жить ей, падле! Никто меня безнаказанно не оскорблял. Гнить ей в земле, где бы ни скрылась. И вам с папашей гнить! — радостно и безумно тараторила дворничиха.
Она закинула голову вверх, к небу и луне, и медленно, как воздушный шар, украшенный нечесанной гривой волос, опустилась на потрескавшийся асфальт у подъезда. И пошла к себе во флигель.
Егор сидел у окна, смотрел во двор, где черными драчливыми тенями бесшумно метались
Думал мальчик, что может совсем пропасть в этой жизни, в их диком и веселом дворе. Не из-за войнушки, которую ведет против него Ханна с приспешниками. Не потому, что он очень любит и мечтает играть с мячиком, в футбол, а Ванда мячи и футболистов ненавидит, сразу мячи ножом протыкает. Хочет ходить и ловить рыбу, а отец больше не берет его с собой, чтобы не мешал там пить портвейн (а он бы и не мешал, лишь бы дали удочку чуть-чуть подержать). Егор догадался, что дворничиха сильна по-настоящему, и весь двор, все жители двора в ее власти. Он не хотел ни сдаваться, ни умирать. Решил, что надо к истопнику приклеиться. Истопник ее не боится, сам силен и независим, и в чем-то таинственном тоже разбирается. Хотя так летать вряд ли умеет, на то она и ведьма, чтобы при луне летать. Пусть толстый друг истопника ругается, а Егор все равно придет в котельную.
Ночь продолжалась. Луна высвечивала насквозь весь сквер, все деревья с поредевшими от заморозков и дождей кронами. Егор в окно увидел, как две грузные тени вышли из котельной, осторожно, без шума заперли дверь, и пошли мимо сквера, таясь у стен, к арке. Они что-то несли в руках и старались, чтобы никто их не заметил. Вот это да, жизнь и приключения еще есть! Конечно, это шастали в ночи истопник с толстяком. Егор спрыгнул с подоконника, натянул трикотажные штаны, на бегу прихватил кофту и помчался прочь из квартиры, вдогонку за таинственными мужиками, чтобы узнать про их ночные дела.
Они шли по Большому проспекту в сторону заводов и доков. Шли не по пустому полотну дороги, где блестел мокрый черный асфальт и вспыхивали разными огнями светофоры, опять таились, крались вплотную к домам. Держались в тени деревьев, под черными неживыми окнами. Полночь была, все нормальные люди давно спали, так и не узнав про всякие странные дела соседей. И сам Егор короткими скрытными перебежками, от куста к стволу, от газетного киоска к бочке с квасом, затем к обшарпанному углу дома с вываливающимися кирпичами — воровато, умело преследовал мужиков.
Через несколько кварталов на проспекте был сквер, старый и большой, он тянулся от Большого до Среднего проспекта. С одной стороны сквера высились красные старинные здания, в которых теперь была больница и морги. С другой — пожарная часть со смешной, тоже дореволюционной, вышкой и большими гаражами.
Когда-то сквер был густо засаженным парком, сразу после войны его решили окультурить — повалили сотню деревьев, разбили цветники, сделали дорожки, посыпанные гравием, расставили скамейки и бетонные статуи физкультурников и пролетарских вождей. Но все эти признаки культуры катастрофически быстро дряхлели и разваливались. От асфальтовой аллеи осталась каменная крошка, от скамеек — остовы с торчащими железками. Цветники затоптали, на месте цветов привольно размножались сорняки, а вслед за ними потянулись тоненькие топольки, дубки и клены. Сохранилась деревянная эстрада, торчащая среди дикого приволья черной от мокроты и гнили ушной раковиной.
Мужики походили по скверу, отыскивая только им известное укромное место. Егор уже подумал, что они тайные юннаты (юные натуралисты, он тоже чуть-чуть в кружок ходил, в Дом Пионеров), потому что они зачем-то
Зачем? Чего они делают, да еще холодной ночью и в глухом, заброшенном сквере? Егора даже залихорадило от любопытства. Сам сквер, сплоченные старые деревья, с искривленными, вытянутыми по ветру стволами, шумными, еще густыми кронами, казалось, недоумевал и понемногу кипятился. Зашелестела, забилась листва, посыпалась охапками с верхушек деревьев. Какие-то вихри понеслись по тропинкам среди тесных зарослей, сминая кусты и бурьян, подкидывая вверх сор и опавшие листья.
У лежавшего под кустом жасмина Егора что-то зачесалось в животе, потом закололо, да так больно, будто на ежа лег. Пощупал рукой под собой, ничего не обнаружил и решил потерпеть. Сперва, когда он пошел в сквер вслед за мужиками, то почти не боялся, твердил себе — я же не один, вон совсем рядом два взрослых дяденьки. А теперь он и их чудачеств боялся (а если они здесь мертвого закопали, а теперь ищут? Или что-нибудь еще жуткое), и ветра, и грозных, волнующихся старых деревьев. «Может быть, напились денатурату, — рассудительно думал мальчик. — И лезет им в голову что попало, а я как дурак потащился следом». Егор помнил, как недавно у них в коммуналке сосед на неделю запил, потом выскочил из своей комнаты с топором и стал на кухне за тараканами охотиться — рубил насекомых здоровенным колуном! И соседок тоже за тараканов принял — но тут уж одна из новых тараканих ему как скалкой промеж глаз зафунделила... С белой горячкой и сотрясением мозга соседа на месяц в больницу положили.
От воспоминаний его грохот отвлек. В сквере уже настоящая буря разразилась. Бились под тяжелым ветром деревья, пригибаясь к самой земле — старые окаменелые стволы грузно шатались и трещали, а легкие однолетки вырывались с корнями и летали по скверу. Вместо дождя и града падали со стуком оторванные ветром сучья. Егору даже стало казаться, что зашевелились и вспучились сами корни деревьев. Он крепко вцепился в свой куст, зажмурившись от летящего сора и мечтая лишь не улететь вместе с деревьями, травой и листьями... И слышал, что истопник истово продолжает вбивать колья, не обращая внимания на лихорадочное ночное ненастье. Тогда и мальчик решил не трусить, открыл глаза.
Толстый приятель скинул плащ, бросил на землю и встал на него коленями. На нем заблестела странная одежда, вся в узорах и украшениях. Толстяк поцеловал крест, висящий на животе, зажег с третьей попытки свечу, оберегая ее от ветра ладонью. Только сейчас Егор понял, что это самый настоящий поп. Он попов в жизни не видел, думал, они перевелись совсем.
— Господи, иже еси на небеси, да святится имя твое, да будет воля твоя, ныне и присно во веки веков... — громко бормотал поп.
Егор очень удивился, что тот не боится милиционеров или врачей, за такие чудачества и за пропаганду мракобесия (как выражалась его учительница) в психушку могли отвезти.
Под мальчиком что-то завозилось, он подумал, что это крот, хотел отползти в сторону. Но не успел — это что-то вдруг крепко, больно и страшно ухватило его за лодыжку левой ноги. Егор с воплем дернулся, пытаясь рассмотреть в темноте, что это было — но никого подкравшегося, ни собаки, ни человека не увидел. Его схватили из-под земли! Ему казалось, что там, внутри, в сырой вонючей глине кто-то возится и злорадно шипит. Мальчик пробовал — пнуть невидимого врага, попытался вскочить, но упал из-за сильного рывка. Егор катался по земле, крича и плача от ужаса. К нему бежал истопник.