Одинокий волк
Шрифт:
Дело в том, что когда рождаются знаменитости, от них не ждут, что они будут валяться в экскрементах. Они всегда должны быть одеты с иголочки и ездить в лимузинах или, как в случае с Люком, жить в дикой природе. А это означало, что после возвращения из Квебека Люк уже не мог быть мужем, которого мне так не хватало. Это принижало бы его в глазах окружающих как человека, которого в нем хотели видеть.
Но даже у самых популярных людей есть близкие — люди, которым известно, поднимают ли они сиденье унитаза, когда писают, любят ли арахисовое масло, хрустят
Возможно, когда Люк стал нанимать молодых девушек ухаживать за волками, меня и посещала мысль, что он с ними спит.
Со мной же, в конце концов, он не спал. Но на самом деле я думала, что ему нужна свита. Ему необходимы были девушки, которых настолько приводил в восхищение его экранный образ, что они верили всему, что видели.
А потом Люк и сам в это поверил.
Для всех тех, кто хочет знать, каково это — быть женой такого человека, как Люк, я отвечу.
Это как будто пытаешься обнять тень.
И каждый раз она появляется в другом месте.
Я совершенно не удивляюсь, когда вижу прохаживающуюся у окна зала заседаний Кару.
Это ложь! — выпаливает она, как только я появляюсь. — Он этого не делал!
Мы с Цирконией обмениваемся взглядами. Из всех молодых женщин, которые не видели ничего, кроме образа своего обожаемого героя, самые розовые очки оказались на его дочери. Она любила его просто потому, что он принадлежал ей, что — если я правильно поняла Люка за прожитые с ним годы — делало их отношения очень похожими на отношения волков в стае.
Есть вероятность, что Эдвард все это придумал, чтобы ввести тебя в замешательство, — произносит Циркония, — но, если честно, я не думаю, что он настолько умен. — Она смотрит на меня. — Не обижайтесь.
Все начинает разваливаться на части, как город после землетрясения. Некоторые здания продолжают стоять, другие восстановить невозможно. И, разумеется, есть пострадавшие. Меня всегда приводила в недоумение категоричность реакции Люка на гомосексуальность Эдварда — она как-то не вязалась с тем, что я о нем знала, — а все дело в том, что разговор не состоялся. В тот вечер Эдвард обсуждал иное сексуальное поведение — подвиги своего отца.
Я сижу на краешке стола, наблюдая, как моя дочь яростно теребит нитку бинта. Сломанная рука прибинтована к телу; второй рукой она крепко обхватывает поломанную.
Кара, — вздыхаю я, — все совершают ошибки.
Поверить не могу, что прошу прощения за поведение Люка.
Но, как сказал Эдвард, нет границ того, на что мы готовы пойти, чтобы защитить семью. Мы переплывем океаны, проглотим гордость.
Он любил нас, — говорит Кара. У нее синяки вокруг глаз, а рот похож на рану.
Он любил тебя, — поправляю я ее. — И до сих пор любит. — Я протягиваю руку, останавливая дочь, когда она хочет уйти. — Я знаю, что ты сбежала к отцу, когда мы с Джо зажили одной семьей, потому что думала: его дом для тебя — небеса обетованные. Ты будешь его единственной, а не просто одной из многих. И я понимаю, как, должно быть, тебе тяжело узнать, что он был не тем героем, которого ты себе придумала. Как бы он со мной ни поступил, Кара, это не меняет его чувств к тебе.
Мужчины... Невозможно с ними жить... и пристрелить закон не позволяет, — вздыхает Циркония. — Я выгнала своего восемь лет назад, а вместо него завела ламу. Это лучшее из принятых мною решений.
Не обращая на адвоката внимания, я поворачиваюсь к Каре.
Я хочу сказать, что совершенно неважно, что твой отец не идеален. Потому что для него ты — само совершенство.
Однако вместо утешения эти слова заставляют Кару разрыдаться. Она прячется в моих объятиях.
Мне очень жаль. Правда, мне очень жаль, — говорю я и ласково глажу ее по спине.
Как-то Люк рассказывал об одном из своих волков, который боялся грозы. Рассказывал, как тот еще волчонком забирался ему за пазуху, чтобы успокоиться. Но у него никогда не хватало времени узнать, что его дочь делает то же самое. В те ночи, когда молния разрезала желток луны, в те ночи, когда Люк баюкал испуганного волка, Кара забиралась ко мне в кровать и обнимала меня со спины — моллюск, благополучно переживший шторм.
Ты должна знать еще кое-что, — добавляю я. — Эдвард уехал потому, что хотел защитить тебя. Подумал, что если его не будет рядом, он не сможет рассказать, что видел, а сама ты никогда ничего не узнаешь.
Кара здоровой рукой обнимает меня за шею.
Мамочка, — шепчет она, — я должна...
Раздается стук в дверь, и помощник шерифа сообщает, что заседание вот-вот продолжится.
Кара, — спрашивает Циркония, — ты по-прежнему хочешь быть официальным опекуном отца?
Дочь отстраняется от меня.
Да.
В таком случае тебе нужно вернуться в игру, — прямо говорит Циркония. — Нужно, чтобы суд увидел, что ты уже достаточно взрослая и любишь отца несмотря ни на что. Несмотря на то, что он кадрит девушек за маминой спиной, на то, что ему придется каждые три часа менять подгузники. Или на то, что следующие десять лет он может провести в доме инвалидов.
Я касаюсь ее руки.
Ты действительно этого хочешь, Кара? Могут пройти годы, прежде чем он поправится. А возможно и никогда не поправится. Я знаю, отец хотел, чтобы ты поступила в колледж, нашла работу, создала семью, была счастлива. У тебя впереди целая жизнь!
Она вздергивает подбородок, глаза ее горят.
У него тоже!
Я сказала Цирконии и Каре, что посижу в комнате отдыха, прежде чем отправиться слушать показания Кары, но вместо этого ловлю себя на том, что покидаю здание суда и сворачиваю налево, на стоянку. Через двадцать минут я оказываюсь у Бересфордской больницы и на лифте поднимаюсь в реанимацию.
Люк лежит неподвижно, никаких видимых изменений его состояния нет, за исключением синяка возле катетера, который из фиолетового стал желтым в пятнышко.