Одинокий всадник
Шрифт:
Господи, как же он жалел сейчас ту, которая лежала перед ним и на которую с такой неумолимостью надвигалась вечная мгла!
«За что? — мысленно спрашивал он неизвестно кого. — За что? Ведь она никогда и никому не делала зла. И теперь мучается лишь оттого, что любила и страдала, что хотела и дальше любить, готова была идти на любые невзгоды, но быть рядом с ним, с Кулбатыром».
Думал Кулбатыр и о детях: «Никогда больше не узнать им материнской ласки. А если погибнет и он — кто заступится за бедных сирот? Бабка стара. Младший брат неизвестно когда вернется, да и вернется ли вообще? Им на долю остались оскорбления всякого, кто захочет поглумиться над детьми врага.
Враг! Будто он никогда не любил свой народ, не боролся за его счастливое будущее. И что же получил в благодарность? Скитания по чужим краям, жизнь бездомного пса.
Исчезает род Сырмата, твой род, отец! Может, и хорошо, что ты не узнаешь этого, а за твою смерть он, Кулбатыр, отплатил сполна. Ни на кого больше не поднимет свою поганую руку проклятый Ураз.
Но почему, почему судьба так жестоко обошлась с ним? Да и только ли с ним? Сколько надежных друзей было у него! И все они, не щадя жизни, бились против проклятых красных и обманутых ими всяких баймагамбетов, чтобы хозяевами были на родной земле, чтобы никто не указывал, как им жить и что делать.
Где же они теперь, его друзья, его сподвижники? Вся округа, бывало, дрожала от страха, когда они налетали на аулы. Казалось, нет такой силы, которая могла бы сломить их. А вот никого не осталось, кроме этого трусливого Таната. А кости тех, кто действительно достоин счастливой доли, рассеяны теперь по степям и пескам».
Неизвестно почему, вспомнились ему жучки, которых он видел несколько дней назад в тихой воде Калдыгайты. «Ни переда, ни зада, ни головы, ни хвоста. Крутятся по замкнутому кругу, мечутся из стороны в сторону, редко-редко кто осмелится выйти за пределы этого, будто заколдованного, круга, в котором они обречены вращаться всю жизнь, да и тот спешит обратно, столкнувшись с первым препятствием.
Не такую ли бессмысленную жизнь ведет и его народ? Все заняты своими маленькими заботами, дрожат, трясутся за свою жизнь и не ведают, что у них давно отняли свободу, право быть самими собой, им уже не вырваться за пределы круга, очерченного красными болтунами. И ведь счастливы! Счастливы! Не обманывал же его Баймагамбет, когда говорил там, в юрте, что он счастлив, что уверен в своем будущем! Пусть Баймагамбет дурак. Но не все же дураки даже среди тех, кто сейчас старается поймать его. Неужели и они не видят и не понимают: у них отняли самое главное, отчего бывает счастлив человек, — его свободу и свободу земли его отцов? Но может быть, их ведет какая-то другая правда, о которой не дано знать Кулбатыру? Но какая же другая правда может быть, кроме той, за которую он боролся всю жизнь? Какая? Нету другой правды! Нету! Просто случилось так, что народу стала не нужна эта правда, потому он и отверг Кулбатыра и тех, кто был рядом с ним, свел на нет или изгнал с родной земли. Но ничего. Они еще вспомнят о Кулбатыре, вспомнят и о погибших, сражавшихся рядом с ним. Вспомнят и горько пожалеют, что были так слепы, что не сумели отличить белое от черного, правду от лжи».
И вдруг он спросил себя: «А может, это я принимал ложь за правду и всю жизнь служил этой лжи?.. Нет, нет, нет! — попытался оттолкнуть он от себя эту мысль. — Это было бы слишком страшно и несправедливо!
Так почему же с такой яростью кричал на него бывший его друг Баймагамбет и с такой ненавистью смотрел этот мальчишка, что был рядом с Баймагамбетом?»
После полуночи из-за хребта показалась луна. Свет ее был мягок и чист. Аккагаз слабо простонала. Кулбатыр встрепенулся, сразу забыв обо всем, что только что сдавливало сердце. Теперь перед ним и в нем была только одна она, Аккагаз, и только о ней хотел он думать, только ей помогать.
Он приподнял ее голову и дал ей попить из бурдюка. Она сделала несколько маленьких глотков и слабо покачала головой: мол, больше не надо.
Вскоре он заметил: она смотрит на него. В лице ее уже не было боли. Ему померещилось даже, что Аккагаз силится улыбнуться.
— Ты со мной, мой Батыр, — прошелестели ее губы. — Мне хорошо.
И тут снова сознание покинуло ее. Она начала бредить.
— Умерли... Все умерли... — явственно разобрал он.
Ему вспомнилась фраза, брошенная ею на бешеном скаку, когда в них палили со всех сторон: «Мы пропали!»
Может быть, теперь, в бреду, ей кажется, что все они погибли, и ее терзает отчаяние?
— Аккагаз! — чуть не плача, сказал он. — Аккагаз, милая, открой глаза. Я здесь, я с тобой. Я жив. И ты будешь жить. Ты должна жить. Мы не умрем. Мы будем счастливы. Открой же глаза. Милая, ну, погляди же на меня!..
Через какое-то время бред прекратился, но в себя Аккагаз не приходила. Кулбатыр долго смотрел на измученное лицо своей жены, и ему хотелось, чтобы хоть часть ее боли перешла к нему — так невыносимо видеть ее страдания.
Тихо было вокруг. Лишь вели свою бесконечную песню кузнечики, да редко-редко где-то в отдалении вдруг испуганно вскрикивала какая-нибудь птаха, и снова тишина поглощала все.
Мысли Кулбатыра ушли в воспоминания. Он вспоминал Жылкыкудук, вспоминал алтыбакан [26] , где впервые он произнес слова любви...
Он познакомился с Аккагаз на большом празднике, проводившемся в Косагаче. В игре кыз-куу [27] принимали тогда участие лишь очень молоденькие девушки. Им выделили лучших скакунов. Парни же сидели не на таких резвых конях.
26
Алтыбакан — качели.
27
Кыз-куу — казахская национальная игра «догони девушку».
Среди тех, кто умчался вперед, была и Аккагаз. Ей было тогда шестнадцать. Кулбатыру пришлось приложить немало стараний, чтобы догнать ее и поцеловать в щеку.
А потом он специально поехал в Жылкыкудук и во время игр опять встретил ее. Была такая же лунная ночь. Они взобрались на качели, и Аккагаз запела тоненьким, еще не окрепшим голоском. А потом смеялась и подтрунивала над ним, пока окончательно не покорила Кулбатыра. Тогда-то он и сказал первые святые слова любви.
Она призналась, что сама выделила его среди других парней. Этот разговор произошел, когда они покинули качели и, взявшись за руки, брели, сами не зная куда, по ночной степи.
— Милая, — говорил он, и сердце так колошматило ему в грудь, что казалось, вот-вот пробьет ее, — милая, я так хотел увидеть тебя, что не мог больше терпеть.
Несмелой рукой он обнял и прижал ее к себе. Она не сопротивлялась, только шептала, пряча от него лицо: я твоя, Кулбатыр, я твоя, а ты мой — навеки. Тогда-то, залитые волшебным лунным светом, они поклялись, что будут любить друг друга, пока не разлучит их смерть.
— Нет, и умрем мы вместе! — воскликнула она.
— Вместе! — ответил он.