Одиноко прочерченный путь
Шрифт:
И тянутся объятия зари,
И в этом нескончаемом полете
Единый возглас: "Господи, бери!"
О, убыль мира, истонченье плоти!..
И Он тебя воистину берет,
Тот, кто насущней воздуха и хлеба,
И длится нисхождение высот,
Земле на грудь приникнувшее небо...
И после полной близости, такой
Пронзительно мгновенной и бессрочной,
Приходит тот прозрачнейший покой,
Который люди называют ночью.
Хрустальный час. Он бережно принес
Желанный отдых. В тишине высокой
Дрожат крупинки благодарных слез,
Не пролитых из замершего ока.
Это очень точное описание вечера в Паланге. Сперва мы вглядывались в
Восполненность встречи двух восполненных включает в себя и "одиночества верховный час", о котором писала Марина Цветаева, час полноты внутренней свободы, погружения в бездну бесконечности и творческого порыва, вырастающего из ее глубины:
Одиночество - это свет,
Тот, в котором почти тону.
Нет опоры. Другого нет.
Но душа не идет ко дну.
Одиночество - это круг
Неба, крыльев моих разлет.
В мире нету врага, а друг
Одиночества не прервет.
Бесконечное торжество,
Когда сердце мое полно.
Друг мой просто войдет в него.
Нас не двое. Мы с ним одно.
Можно вспомнить современного богослова: отрешенность и одиночество - не пожизненное призвание, а часть большого ритма жизни.
Однако встреча, подобная нашей, случается редко. Чаще восполненность остается неразделенной. Тогда она держится на собственных крыльях, подхваченная духом любви, не ждущим и не требующим страстного ответа. А иногда ответ приходит после всех мыслимых сроков, поздно, даже слишком поздно, как в повести Гроссмана "Все течет".
Есть один замечательный эпизод в "Семиярусной горе" Мертона, книге (с подзаголовком "Автобиография веры"), которая разошлась в 20 млн. экземпляров на двадцати языках и еще ждет перевода на русский язык. На Томаса Мертона произвела огромное впечатление русская эмигрантка, добравшаяся до Нью-Йорка без единого цента в кармане. Работала в прачечной - и превратила свое невольное положение пролетарки в апостольское служение мирянки среди мирян: живя в тех же трущобах, где жили миллионы, отдавая большую часть сил монотонному, отупляющему труду. В этой борьбе веры с судьбой баронесса де Гюк приобрела такую силу духа, что выступления ее ошеломляли и поражали. Мертон, войдя в круг ее друзей, заметил, что священники внимали ей, примерно как в легендах о святой Екатерине, переспорившей пятьдесят докторов. Екатерина де Гюк создала Дом дружбы в Гарлеме и звала туда всех католиков, а Мертона особо. Он, поколебавшись, согласился, - как вдруг пришло другое решение. Приведу несколько строчек его рассказа об этом. Он очень короток: "Последние три дня прошли без заметных событий. Был конец ноября. Дни становились короткими и сумрачными.
Наконец в четверг вечером я внезапно почувствовал себя полным живой уверенности: "пришло для меня время стать траппистом".
Откуда взялась эта мысль? Я знаю только, что она явилась внезапно. И это было чем-то властным, неудержимым, ясным".
Мой друг Лайф Ховельсен, несколько раз переживавший подобные внезапные решения, называет их Божьим интернетом. Вы обдумываете важное дело, составляете план, и вдруг в последний
Мертон искал выход из суеты, в глубину одиночества, но опасался строгости монашеских уставов. Он долго перебирал их, выбрал то, что казалось полегче; потом почувствовал, что и это ему не по силам. И вдруг - избрал самое суровое послушание: получать только четыре письма в год, объясняться по возможности знаками... Какую роль во всем этом сыграла дружба с баронессой2?
Влияние ее личности было огромным. Мертон это очень ярко описал, но нельзя сказать, что он подчинился влиянию. Баронесса звала помогать бедным, опустившимся неграм в Гарлеме, а он выбрал орден созерцателей, ушедших от мира. Видимо, повлияли не слова баронессы, а сама ее личность, ее нравственная цельность. Пример цельности ускорил выход из расколотости, ускорил воссоединение всех сил в глубине. И когда это произошло, глубина мгновенно все решила, не слушая ничьих слов. Лайф Ховельсен сказал бы: сработал Божий интернет. В глубине стал слышен голос: выбирай самый суровый путь. Тебе надо чем-то заменить путь, по которому прошла баронесса. В Доме дружбы, который она создала, ты этого пути не пройдешь.
Между тем самой баронессе уставная аскеза была ни к чему. Сравнивая ее с двумя знакомыми священниками, Мертон пишет: "...молитва, и жертвенность, и полная, бескомпромиссная бедность наполнили ее душу чем-то, что, видимо, эти два францисканца тщетно созерцали перед собой в сухой, условной и заученной отрешенности, выпавшей на их долю". И далее о естественной, не условной и не заученной деятельности баронессы: "Когда Бог находит душу, в которой он может действовать, он использует ее для множества целей, открывает перед ее глазами сотни направлений, умножает ее труды и апостольские возможности почти невероятно, гораздо больше обычных человеческих сил".
Несколько лет спустя баронесса встретила человека, способного разделить с ней ее служение, и вышла за него замуж. Она эмигрировала из России вскоре после революции молодой девушкой, Мертон ее встретил в 1941 году. Легко подсчитать, что замуж она вышла на пятом десятке. Не будь случая, осталась бы одинокой. Но состоялась встреча, и двое людей продолжили свое служение вместе.
Между тем к самому Мертону после "Семиярусной горы" пришла та полнота творческих сил, которую можно передать словами его любимого святого Августина: "Полюби Бога и делай, что хочешь". Эта свобода духа не укладывалась в монастырские правила. Пятнадцать лет боролся Мертон с рутиной, не считавшейся с кипением его мысли и обрекавшей его на хроническую бессонницу и целую серию болезней. Только в условиях аджорнаменто3 к 1960 году удалось переселиться в маленький домик, где отшельник принимал, кого хотел, или никого не принимал и погружался в созерцание. Именно в эти последние годы жизни были созданы лучшие книги, в том числе "Новые семена созерцания", которые я могу сравнить разве только с "Проповедями и рассуждениями" Мейстера Экхарта; других примеров, между XIV и XX веками, не нахожу. И лишь в 1968 году, когда аббатом стал его же ученик, Мертону дали полную свободу передвижений, плодом которой стал "Азиатский дневник".
Чем глубже он созерцал, чем непосредственнее становилось то, что он называл прикосновением к Богу, тем глубже были его сомнения в букве предания и монастырских правилах. Он пишет Розмари Рютер, женщине-богослову, вызвавшей его доверие, что чувствует себя скорее дзэнцем (а дзэнцы имели право вернуться в мир); и Рютер отвечает ему (повторяю эти слова): "...отрешенность и одиночество не пожизненное призвание, а часть большого ритма жизни". Думаю, что она права и жесткие формы монашества принадлежат к общей жесткости сословного и кастового общества.