Одиссей, сын Лаэрта. Человек Космоса

Олди Генри Лайон

— Зажигай огни! Быстрее, ротозеи! Отсекаем с севера и юго-востока…

С гиппагоги их наконец заметили. Послышались крики, приказы кормчего, но было поздно: медлительной посудине не уйти от быстроходных «вепрей» и «козы». Туман быстро редел, и скрыться в нем также не представлялось возможным. Дипрора подошла первой: скользнула впритирку, борт к борту, заставляя гребцов на гиппагоге поднять весла вверх. Кто-то замешкался, и крайнее весло с треском сломалось. Люди Меланфия, хорошо знавшие свое дело, уже перекидывали на гиппагогу деревянные мостки с крючьями, намертво скрепляя два корабля. На «вепрях» замешкались, и козопас успел подумать: начнись заваруха, пусть

первыми в драку лезут людишки шелухи. К чему зря своих-то гробить? А он еще посмотрит, кого на дно пускать. Если мальчишки со стариками окажутся сговорчивы…

Он так и не принял окончательного решения.

Оставалось положиться на чутье, редко подводившее Меланфия.

Козопас застегнул пряжку пояса, к которому были заранее привешены ножны с мечом. Мигнул двоим, кому доверял больше других, — и шагнул на скользкие от росы мостки. Все шло чудесно: выследили, взяли… Лишь два досадных момента слегка портили настроение: до сих пор не принятое решение и… новые сандалии. Дернуло же перед отплытием нацепить эту обнову! Тогда, в горячке сборов, прохлопал ушами, что сандалии явно великоваты. Сзади едва ли не на три пальца отстают. Ходи теперь уткой, шлепай! Людям на смех. Подобные мелочи Иногда способны изрядно досадить. Ну ничего, пусть кто-нибудь посмеет засмеяться!

Да и не до смеху им сейчас…

Они сгрудились вокруг щенка: старики, сопляки и беззвучно скалящийся Кошмар. Нет, не сгрудились! Встали!. Заслонили. Меланфий скорее ощутил, чем разглядел: перед ним — отнюдь не кучка перепуганной швали. Конечно, им было страшно. Умирать страшно всем. Даже маленькой армии, стоявшей перед козопасом. Медный блеск старческих доспехов. Ножи в руках сопляков. Но главное было не это. Главным был — взгляд. Один взгляд на всех, и сразу становилось ясно: договориться не удастся.

Ну что ж…

* * *

…Оказывается, умирать вовсе не страшно. Умирать скучно. Это удивительная скука: родная, холодная, будто рука матери на пылающем лбу больного сына. Когда впереди, во мраке, вдруг тускло загорелись огни, и из редеющей мглы вынырнули сперва два остроносых корабля, а следом и третий, Эвмей выдал такое ругательство, что мальчик покраснел. Рябой подмигнул и, деловито оправив кожаный панцирь, протянул Телемаху меч рукоятью вперед:

— Держи, басиленок. Только на рожон зря не лезь. Без тебя отобьемся.

Оба прекрасно понимали: рябой врет. Во благо. Но тем не менее мальчик молча, с благодарностью за ободряющую ложь, кивнул. Зачем-то извлек басилейский венец. Надел. Обруч сползал на уши; но какое это теперь имело значение? Впереди уже стояли Эвмей с Филойтием, по бокам — другие старики; молодежь, вооруженную чем попало, оттеснили назад. Нет, умирать не страшно. Шаг, другой, ты переступаешь черту, и дальше становится все равно: жизнь или смерть.

Пора подводить итоги.

Впервые в жизни мальчик решился на поступок, достойный мужчины. Да, у него не получилось — но делай, что должен, и будь что будет. Может быть, удастся взять за себя хоть какую-то цену: на великую прибыль он не рассчитывал. Прости меня, мама. Прощай, дед. Выздоравливай скорей, ладно? Вы уж как-нибудь там сами, без меня… Понимаете, меня ждет отец в темных чертогах Аида. Телемах, сын Одиссея, без стыда взглянет в глаза Одиссею, сыну Лаэрта. И пустяки, что мальчик так и не успел пройти обряд пострижения.

Павшие в бою — взрослые.

Телемах невольно взглянул на Запад, куда уплыл отец. Откуда не возвращаются. На смутную дорогу, ожидавшую его самого.

С Запада наползал туман. Подумалось

невпопад: такой туман бывает над морем любви, засыпаемым песком скуки, когда ребенок у предела не знает, смеяться ему или плакать. Мысль была чудовищно нелепой, как и этот странный туман. Дело было даже не в том, что туман забыл разлиться над волнами равномерной молочной пеленой: он тек седыми прядями, свивался кольцами, клубился — на мгновение образуя жутковатые фигуры драконов с оскаленными пастями, принимая вид обнаженных женщин с птичьими ногами, призывно тянущих к мальчику руки, создавая чудо и превращая его в чудовище. Впрочем, мало ли какая дичь пригрезится в подступающем тумане, особенно если жить тебе осталось — всего ничего? И время ли удивляться, если из глубины тумана доносятся приглушенные крики птиц, плеск волн, отдаленное, едва слышное завораживающее пение?

Дело в другом: на востоке уже поднимался розовый спросонья Гелиос. Но туман и не думал рассеиваться. Наоборот, становился гуще, подступая к сцепившимся бортами кораблям. Мальчик укорил себя за дурацкие мысли. Упади туман раньше, можно было бы попробовать скрыться в нем. Затеряться. А теперь — чего уж…

— Ну, как успехи? Вижу, большую армию привели! — Перед ними стоял, насмешливо щурясь, козопас Меланфий: главный прихвостень хлебоедов. Этого следовало ожидать. О Меланфии всякое говаривали. За спиной предателя топтались еще двое, а справа по борту ждали вражеские корабли, готовясь забросать копьями маленькую армию.

— Заткни пасть, Черный! — с опасной ленцой процедил рябой Эвмей, припадая на искалеченную ногу, а на самом деле придвигаясь ближе к мальчику. — Или сын басилиссы перед тобой отчет держать должен?

— Эх, рябой! Вечно ты башкой в пифос лезешь! — как от зубной боли, скривился козопас. — Тоже удумали: на эдаком корыте мальца катать! Потонете ненароком: дед ведь не переживет! А матери каково будет? Нет уж, давайте его нам. Доставим в целости и сохранности. А сами добирайтесь, как хотите. Вернетесь — ваше счастье, на дно пойдете — тоже беда не велика. Даром губить мальца не позволю.

В черной бороде козопаса путалась гулящая ухмылка.

— Я пойду, — шепнул Телемах на ухо Филойтию. — Им только я нужен. Может, вас отпустят…

— Дурень! — горячий, злой шепот коровника ожег ухо. — Зачем им лишние языки? Не спеши в Аид, успеется. Вместе пойдем.

— Ты сколько лет в море, Черный? — хитро сощурился меж тем Эвмей.

— Достаточно. Восемь, — пожал плечами козопас, ища скрытый подвох. Неприятно раздражал боевой запон, надетый рябым. Особенно пояс: бронзовый, из колец и цепей, искусно переплетенных меж собой. Большой цены штука. Сейчас таких не достать. В юности Меланфий мечтал о таком запоне, однажды чуть было не заполучил, только по жребию броня досталась кормчему.

Ишь, колченогий… где и хранил-то? В свинячьем закуте?!

— А я с младых ногтей. Со счета сбился. Полвека? Больше?! Так кто из нас скорее басиленка на Итаку доставит — ты или я?

Меланфий почувствовал: кровь бросилась ему в глаза. Это другим дура-кровь бросается в щеки, бьет в голову или проваливается в пятки вместе с сердцем. Людям без предрассудков кровь нужна во взгляде, чтобы мир оказался залитым багрово-красным. Чтобы правильно видеть и не содрогнуться, когда правда жизни из взгляда плеснет наружу, воцаряясь. Вот: острое, близкое к экстазу ощущение, которое ты не способен увидеть, но так еще лучше — белки трескаются сетью красивых, алых прожилок, и зрачки тонут в жаркой купели, будто солнце на закате опускается в священный пурпур волн.