Одиссей, сын Лаэрта. Человек Космоса
Шрифт:
Второй стражник вообще ни о чем не думал. Он все еще был изрядно пьян. Просто поддержал забаву.
Пунцовый от гнева и обиды, Телемах стрелой вылетел за ворота — и замер, когда гогот позади вдруг умолк с резкостью лопнувшей тетивы. Оборачиваться было стыдно, но мальчик все-таки обернулся. На стражников беззвучно скалилась клыкастая пасть, которую вдруг распахнул огромный ком рыже-седой шерсти. Обычно бесстрастный, Кошмар словно почуял: сегодня особенный день. Откуда-то донеслось ровное, жуткое сипение, невозможное для обычного пса, готового сдохнуть в любой момент. Верхняя губа натянулась, обнажая ярко-розовые десны с белым частоколом клыков, холка остро вздыбилась, как если бы из-под собачьей шкуры прорастали воины с копьями. Дряхлый пес выглядел сейчас призраком древности, хтоническим чудовищем из сказок на сон грядущий. Даже померещилось невесть что: рядом
Даймон побери сволочную тварь! Главный мухобоец хохотнул напоследок: вышло жалко. Скосил глаз на приятеля. И только тут заметил, что машинально шарит рукой, нащупывая прислоненный к воротной створке дротик.
Великолепный повод отыграться.
— Мухи садятся на дерьмо. А на такое дерьмо, что боится старой собаки, — даже муха не сядет. — Мальчик величественно (по крайней мере, так ему казалось) сделал пару шагов. Сел перед псом на корточки, потрепал за холку. Под рукой жарко дрожало чувство собственного достоинства.
— Пошли, Кошмар. Брось их. Пусть ворота подпирают. Ты ведь всякую пакость не ешь, правда?!
Пес остыл быстрее, чем разъярился. Зевнул, вяло дернул бесхвостой задницей. Захлопнул пасть. И, переваливаясь, потрусил вслед за мальчиком. Настроение сразу улучшилось. Ведь ни слова не посмели вдогонку крикнуть, прихвостни! Явись сюда настоящие воины, они тут все обгадятся от страха! Ладно. Скоро вечер.
Вечер особенного дня.
Обратную дорогу Телемах решил срезать. Неподалеку обнаружилась каменистая тропа, ведущая вроде бы в нужную сторону, и мальчик заторопился по ней. Да, скоро вечер. Скоро: корабль и море. Мало ли что дед говорил: «Гостеприимство! Законы! Остальные не поддержат!..» Плевать! Выгоню всех в три шеи, стану басилеем — пускай потом кричат о законах-гостеприимстве со своих вонючих островков! Больно ударившись об острый камень, мальчик охнул и остановился. Присел, растирая ушибленный палец на левой ноге. Огляделся: места были незнакомые. Проклятая тропинка вывела Химера знает куда. Вокруг — нагромождения шершавых скал, густо облитых яичным желтком солнца. Чахлые кустики полыни и вездесущая пыль. Над головой — равнодушная синь неба.
Заблудиться на родном острове?!
Позор!
Мальчик попытался взобраться на ближайший уступ, надеясь сверху рассмотреть окрестности. Ссадил колени, ободрал правый локоть. И наконец разразился проклятиями: с уступа открывался прекрасный вид на пыль, скалы и предательницу-тропинку, исчезавшую в камнях. Выше карабкаться остерегся: свалишься — костей не соберешь. Колени ужасно жгло, когда лез обратно. В придачу томила зависть к Кошмару: пес обидно устроился в тенечке, задремав. Самым разумным было поворачивать обратно. Мальчик редко бывал в полном одиночестве; чувство особенности сегодняшнего дня испарилось, сменившись растерянностью.
Привычной, но оттого не менее горькой.
Последнее, что оставалось: упрямство. Набычившись, Телемах двинулся дальше, в глубь скал.
— Нет, никогда не бывали столь боги в любви откровенны, — запел он, приободряясь, — сколь откровенна была с Одиссеем Паллада Афина!
Эту песню на хлебоедских пирах часто пел объявившийся год назад на Итаке бродячий аэд, некий Фемий по кличке Ангел. Пьяные хлебоеды заказывали ее раз за разом, одаривая певца жареными козьими желудками и подливая вина в чашу. Разражались хохотом, видя в словах нечто крайне смешное. Ангел послушно шел на поводу у заказчиков. В сущности, аэд был славным человеком, просто в жизни ему не повезло. Скиталец; перекати-поле. Однажды мальчик подсел к бродяге, отдыхавшему после ночной попойки. «Сочини песню, — попросил он, искательно заглядывая в странные, ярко-синие глаза певца. — Песню про возвращение отца. Ты не думай, у меня есть чем заплатить…»
Ангел молчал, дергая себя за прядь волос на виске.
«Ты не думай, — повторил мальчик. — А если эти станут браниться, я вступлюсь за тебя. Все-таки я в доме хозяин…»
«Ты просто не понимаешь, хозяин, — голос аэда был сиплым после вчерашних трудов. — А я, наверное, не сумею объяснить. Возвращение твоего отца — слишком счастливый конец для сегодняшних песен. А мы живем в дрянное время. Сегодня никто не верит песням со счастливым концом. Смеются: так не бывает. Кривят носы. Плюются. Сегодня плохое завершается очень плохим, говорят они. Из двух жребиев выпадает худший, говорят они. Это — правда жизни, И незачем ее приукрашивать, искушая нас ложной надеждой. У вас есть козопас
83
Меланфий, Меланфо — Черноцвет (мужского и женского рода). Меланфия — «песня черного цвета», «чернуха».
«Сочини песню, — мальчик почувствовал, что сейчас позорно расплачется. — Пожалуйста».
«Извини. Я не стану этого делать», — аэд отвернулся. Телемах смотрел на тощую спину с рядом позвонков, выпирающих рыбьей хребтиной. В сердце шевелилась тонкая игла, выточенная изо льда отчаяния. «Тогда я сам придумаю такую песню», сказал мальчик, не веря ни единому своему слову.
Ангел пожал плечами.
СТРОФА-II
Над морем встал алмазный щит… [84]
84
Кривая, говорят, выведет. Правильно говорят. Часа через полтора, когда в придачу к прочим бедам Телемах ремешком сандалии натер водянку на правой лодыжке, он неожиданно вывалился на луг. Зеленая, слегка жухлая трава пестрит лишаями проплешин. Овцы с козами трудятся: остаточки подъедают. Пастухи готовят свой немудреный обед. От костра вкусно тянет дымком, случайно затлевшим чабрецом, бараньей похлебкой, сваренной по-лаконски: с кровью, луком и уксусом.
В животе громко заурчало.
У блужданий по горам одно достоинство: жрать после хочется, спасу нет.
— Радуйся, басиленок! — От костра вскочил лохматый старик. Припадая на одну ногу, заковылял навстречу мальчику, шарахнувшемуся было прочь. Рябое лицо старика лучилось искренней радостью. На «басиленка» Телемах хотел сперва обидеться, даже накричать на грубияна, но вовремя опомнился.
«Малыш» со стороны звучит куда хуже.
— Я это, я, басиленок! — заполошно орал рябой, полагая, что Телемах может испугаться незнакомого человека. В его подозрении крылся зародыш правды, отчего кровь густо ударила в щеки. — Эвмей я!.. Не боись, басиленок!..
Ну конечно. Мама рассказывала: рябой Эвмей был приставлен к папе дядькой-телохранителем. Потом с дедом моря бороздил. Воевал. С дедом же и вернулся, калека: сперва при доме околачивался, где запомнился мальчику совершенно детскими, легкомысленными не по годам выходками, а после смерти бабушки на пастбища подался. И вот этот рябой-колченогий чудила, насквозь пропахший свиным закутом, был отцовым педагогосом [85] ?
С дедом плавал бок о бок?!
Мальчик не удержался: хмыкнул. Однако Эвмей не обратил на это никакого внимания. Он действительно был рад. Ковыляя навстречу басиленку, вскользь сожалел, что нога совсем плохая стала. Вздорная. Память о стреле, вторично порвавшей искалеченные сухожилия в Фаросском сражении. Спасибо рыжему хозяину: свалился на флот Черной Земли, как снег на голову… Иначе кормили бы рыб на дне. Рана давно зажила, но беспрерывно ныла — не на погоду, а когда вздумается. Вот сейчас, например: солнце, жара, а она, проклятущая, свербит. Еле до басиленка дошкандыбал. Похож, ничего не скажешь. Отцова порода. Но — другой. С этим стань на бревно, подвесь козла за спину, так и толкать не придется. Сам свалится. Сам и выберется: упертый. Вон, ноги стер-посбивал, а сюда выбрел. Испортили парня бабы, вчистую испортили! Ладно, раз не сломался покамест, значит, можно выправить. У парня своя война. Как у старого Лаэрта. У басилиссы. У Эвриклеи. У него, рябого Эвмея. У маленькой армии, имя которой: «семья Одиссея».
85
Педагогос — «водитель детей», дядька-пестун из рабов, приставленный к ребенку.