Одиссей, сын Лаэрта. Человек Космоса
Шрифт:
— Почему я должен быть исключением? — спросил я.
Не у него. У себя. Но ответил он:
— Не знаю. Может быть, тебе повезло с женой больше?
Я бродил по набережной, испытывая свое везение. Подсаживался в харчевнях к людям с серьгой. Давал себя потрогать: тайно или явно. «Пенные братья» верили в заразность удачи, и было жаль их разубеждать или предостерегать. Расспрашивал. Жалкие вопросы: в полотняном хитоне, безоружные, с голой грудью — убить легче легкого. Да, говорят, объявляли сватовство вдовы Пенелопы Итакийской. Женихов навалом; узнай Елена, от зависти сдохла бы. Да, от имени Лаэрта-Садовника, скорбящего о погибшем сыне и желающего передать семейное дело в надежные руки. Зам, Закинф и Дулихий первыми прислали своих претендентов.
Да, моего сына обещали признать полноправным
Моя мать умерла прошлой весной.
Няня?.. Какая няня?!
Последний удар нанес Ворон.
— Тебя так долго не было дома, большой хозяин, — сказал седой эфиоп.
Слабо намеченные глаза деревянного идола смотрели в темноту трюма. Связка лучин чадила, дышать было трудно. Так легче. Так у грубого палладия больше сходства с совой, и оливой, и крепостью. Кумир троянцев, символ неприступности — люди болтают, что тебя выкрали, но людям свойственно ошибаться. Тебя просто отдали. Проще простого. Когда, в последние дни перед сдачей города, Одиссей с Диомедом ходили по ночам в Трою, как к себе домой — обсуждать условия и составлять списки, — палладий был передан им в качестве залога. После Диомед увез его с собой, плохо понимая: зачем?
Сейчас упавший с неба кумир рассыхался в трюме.
— Радуйся! — Рыжий тихо присел на корточки. Очень похожий на своего Старика.
Подсвеченная снизу, маска палладия казалась личиной чудовища. Или лицом смертельно уставшей женщины. Черные круги под глазами, провалы щек; трещина сухого рта. Где-то в углу плакали голодные крысы.
— Это я. Знаешь, иногда мне мечталось, что мы встретимся как-то по-другому. Иначе. Да, конечно, Семья превыше всего. На твоем месте я бы тоже добивал вернувшихся невпопад. И простить, наверное, тоже не сумел бы. А даже если сумел бы? Я говорю глупости, не обращай внимания…
Маска палладия оставалась прежней.
— Хорошо, молчи. Сейчас у меня нет яблока, чтобы подарить тебе. Я никогда не говорил этого вслух, но вы с Пенелопой очень похожи. Не сердись, это правда. Вы похожи, и я теряю вас обеих. Уже потерял. Ведь правда, почему я должен быть исключением?
Застенчивая крыса подошла ближе.
Села у ног, завороженно глядя на рыжего безумца.
— Может, я себе все это придумал? Любовь, разлуку, войну? Может, жить надо проще: не видеть, не чувствовать, не делать. Просто понимать. Ведь если на миг допустить, что понимать — также просто, как и все остальное… Я бы сумел понять что угодно. Любовь? — Нет. Всего лишь плотское влечение мужчины к женщине. Война? — Неизбежная и даже в чем-то полезная штука. Способная решить многие вопросы быстро и определенно. Разлука? — Родина там, где тебе хорошо. Жена убивает мужа в купальне. Пройдут годы, и сын-мститель прикончит собственную мать. Почему бы и нет? Боги оправдают одного убийцу и осудят другого; кого именно — неважно. Просто от скуки ткнут наугад пальцем. О да, мне кажется: еще чуть-чуть, и я пойму!.. Научусь. Я никогда не спрашивал у тебя, синеглазая моя: ты умеешь понимать?!
Из чрева трюма несло гнилью: наверное, размокшие лепешки заплесневели. Крыса ждала, отказываясь возвращаться в родной угол.
Боясь стать крысиным волком.
— Мы погибли под Троей. Все. Ты тоже, сова и олива. Просто нам об этом забыли рассказать. Тебе — тоже. Забыли. Лишенный якоря, я ухожу, и, пожалуй, мы больше не встретимся. Глупо получилось…
Уже на лестнице Одиссей обернулся.
Нет.
Палладий стоял неподвижно, и крыса сидела у ног идола.
Когда эскадра уплывающих на Запад огибала Платамодский мыс, я еще мог свернуть на север.
Домой.
Вот она, Итака. Рукой подать.
— Эй! Жениться едете?! — крикнули нам с проходящей мимо эйкосоры. Хотелось ответить стрелой. Мой Старик молча сидел на корме, примостив копье поверх коленей. Все сокровища Трои за его мысли. Но ведь спросить — не ответит. «Я не вернусь, — силились прошептать белые губы того, кто раньше звал себя Одиссеем, сыном Лаэрта. — Я не вернусь!..»
Тщетно.
«Дурак! Дурак!» — летел в спину вопль Далеко Разящего, и дом, оставленный за спиной, виделся бесформенным камнем на берегу.
ПЕСНЬ
ГЕРОЙ НЕ ДОЛЖЕН БЫТЬ ОДИН
СТРОФА-I
Обломок старинных обид [79]
Последнее дело: проснуться от свинячьего визга.
Нагретая за ночь подушка по-детски хранила тепло. Головы не поднять. Зато сбившаяся в ногах овчина и покрывало, упавшее на пол грудой тряпья, говорили о мужской, проведенной без сна ночи. Мальчик поморщился от дурацких мыслей. Резко сел, разрывая паутину дремы. Его следовало бы назвать юношей; пожалуй, в иных обстоятельствах он сошел бы за молодого мужчину. Плотное, слегка рыхлое тело человека, не знавшего лишений. Руки без шрамов и мозолей. Красивые, в меру правильные черты лица, но подбородок безвольно мал. Спутанные кудри цвета каленой меди. И туман остатков сна в зеленоватых, еще мутных глазах. Мама до сих пор звала его «мальчик мой». И дедушка. И папина няня, когда думала, что он не слышит. А хлебоеды по-разному: большей частью «малыш», но изредка — «герой», и тогда хотелось пырнуть кого-нибудь из них мечом.
79
Однажды так и случится.
Мрачно скривив губы, он подумал: неужели мне навеки суждено остаться мальчиком? Старым, пузатым. Седым мальчиком. До скончания дней. Так мальчиком и сойду в Аид, на поля асфоделей. Отец был младше на целых два года, когда ушел воевать. Ушел навсегда. Сейчас имя «Телемах, сын Одиссея» не вызывает ничего, кроме глупого смеха. Еще бы: Далеко Разящий, сын Сердившего Богов! Тонкая издевка. Обхохочешься. Главное наследство, оставленное на память сыну хитроумным родителем.
Но сегодня особенный день.
Хлебоеды заблуждаются, утверждая, будто мужчиной становятся в кустах с голой девкой, отпыхтев положенное. Мужчиной становятся иначе. Совсем иначе. Однажды приходит особенный день, и ты становишься мужчиной, даже если под рукой не нашлось ни одной подходящей девки. Просто хлебоедам забыли об этом рассказать. Мальчику тоже: забыли.
К счастью, он понял это сам.
Вчера вечером мальчик предполагал, что ночь проведет в раздумьях. Сядет на террасе, возьмет кувшин с вином, непременно домашним, неразбавленным, и старую, щербатую чашу. Будет пить по-фракийски. Глядеть во тьму. Спорить со звездами. Есть тут одна, зеленая, над западными утесами: глянешь, и сразу хочется спорить. Такая ночь казалась правильной перед особенным днем. Единственно правильной. Но в мегароне шумели хлебоеды, хвастаясь выдуманными наспех подвигами, возле кладовок суетилась их челядь, больше похожая на жадных крабов, дорвавшихся до падали, и сперва не нашлось полного кувшина, потом кто-то занял облюбованную заранее террасу, горланя дурацкую песню про сатира-весельчака, навострившего рог в ожидании проказницы-дриады, а после, сам не понимая как, мальчик очутился в своей спальне. Сел на краешек ложа, уже расстеленного папиной няней. Прилягу на минуточку, подумал он. Только на минуточку.