Одиссея самурая, Командир японского эсминца
Шрифт:
– Господин капитан 1-го ранга, пожалуйста, разрешите мне остаться. Я не буду для вас обузой. Я сделаю все, что мне прикажут.
Другой курсант плакал навзрыд.
– Вы нас гоните, потому что думаете, что курсанты не умеют ничего. Оставьте меня хотя бы чистить гальюны.
И тут уже весь строй взорвался аналогичными просьбами. Чтобы прекратить это, я железным голосом объявил:
– Есть приказ сохранить ваши жизни, жизни командиров будущего флота. Марш на берег!
Вечером мы пригласили на борт крейсера трех командиров дивизионов и восемь командиров эсминцев
Адмирал Комура, став в данном случае гостеприимном хозяином, забыв печали и волнения, выставил из казенных запасов огромное количество саке. Он лично наполнял всем бокалы, и наша пирушка быстро превратилась в пьянку, где каждый старался расслабиться и от души повеселиться. Мы громко хохотали над старыми, заезженными анекдотами, пели песни, показывали фокусы, демонстрируя незаурядную ловкость рук. Все это сопровождалось криками восторга и аплодисментами. Между тем запасы саке истощались, а пьяным никто не был. Алкоголь не брал никого. Веселье было какое-то неестественное. В итоге, уже где-то к 22:00 стали расходиться, оставив на столе 30 больших пустых бутылок из-под саке. Все были до противного трезвы, когда спускались по трапу на ожидавшие их шлюпки, чтобы разъехаться по своим кораблям.
Когда гости уехали, капитан 2-го ранга Учино пригласил адмирала Комуру и меня в кают-компанию, где на свою пирушку собрались старшие офицеры корабля, которых было примерно двадцать человек. Мы взаимно поднимали тосты друг за друга, поглотив еще несколько литров саке. Мы пели флотские песни и весело смеялись с корабельными офицерами, которые были более подвержены алкоголю, чем старые морские волки - командиры эсминцев.
Затем адмирал, Учино и я отправились в кают-компанию к младшим офицерам, где тоже шумела прощальная пирушка. Мы спели с ними несколько песен и обменялись тостами. К 23:30 все закончилось, и офицеры разошлись по каютам. Когда Комура, Учино и я наконец остались одни, я узнал, что они разделяют мое беспокойство по поводу того, как экипаж "Яхаги" поведет себя в том кровавом кошмаре, который ожидал нас впереди.
Офицеры, казалось, были готовы ко всему. А матросы? Мы решили пройти по кубрикам. Тесные помещения, освещенные тусклым светом синих ночных ламп, были заполнены сотнями подвесных коек. Не было слышно ни звука, кроме похрапывания мирно спящих моряков.
Буквально на цыпочках, чтобы никого не потревожить, мы поднялись обратно на верхнюю палубу. Учино сказал мне:
– С матросами все в порядке. Они спят как дети с полной надеждой и уверенностью в вас. Они знают, что как бы не страшна была наша миссия, вы сделаете все возможное, чтобы позаботиться о них.
Какое-то непонятное чувство счастья и восторга охватило меня. Огромное количество выпитого алкоголя начало действовать, я почувствовал головокружение, покачнулся и внезапно стал совершенно пьяным. Слезы потекли по моим щекам, я прильнул к надстройке и закричал:
– Ниппон Банзай! "Яхаги" Банзай! Ниппон Банзай! "Яхаги" Банзай!
Это было последнее, что я запомнил из этой незабываемой ночи. Учино дотащил меня до каюты, где я рухнул на койку.
На следующий день была пятница, 6
К моему удивлению, никаких следов похмелья не было. Голова была чистая и ясная.
На всех кораблях кипела работа. С "Яхаги" еще необходимо было снять много совсем ненужного нам в последнем походе груза. К борту постоянно подходили баржи и лихтеры.
– Доброе утро, командир, - приветствовал меня подошедший Учино.
– Доброе утро, Учино. Прекрасный день, не правда ли?
– Даже слишком прекрасный, командир. В 01:00 над базой пролетал "Б-29", а в 04:00 - еще два. Противник внимательно следит за нашим соединением.
Я молча кивнул. Это было как раз то, чего я и ожидал. Постояв на палубе несколько минут, глядя на берег, я спустился в каюту. День обещал быть очень загруженным и времени терять было нельзя. Корабль жил по обычному распорядку. После утренней уборки экипаж выстроился на палубе, приветствуя флаг Восходящего Солнца, поднятый на гафеле крейсера.
В 10:00 пришел мой вестовой и доложил:
– Господин капитан 1-го ранга Хара, через 15 минут на берег уходит последняя шлюпка. Не хотите ли вы что-нибудь отправить с ней?
– Мне нечего отправлять, сынок, - ответил я.
– Совсем нечего.
Когда вестовой вышел, я неожиданно подумал, что надо бы отправить прощальное письмо своей семье. Мне так много хотелось им сказать, а время летело так быстро, что я поспешно написал несколько строк, которые моя жена сохранила до сегодняшнего дня: "За прошедшие два года Объединенный флот уменьшился до невероятных размеров. Я готовлюсь выйти в бой в качестве командира единственного оставшегося в строю крейсера "Яхаги" водоизмещением 8500 тонн.
Со мной мой старый добрый друг контр-адмирал Кейцо Комура, вместе с которым мы будем сражаться в отряде надводных кораблей особого назначения. Это налагает большую ответственность и является огромной честью для меня быть командиром корабля в этом походе к Окинаве.
Я счастлив и горд этой возможностью. Гордись мною. Прощай".
Я запечатав письмо и бегом бросился по трапу к отходящей уже шлюпке.
Вернувшись в каюту, я понял, что все волнения и страхи куда-то улетучились. Я уже не думал о нашем походе как о самоубийственной акции, а был полон решимости сражаться до последнего. В иллюминатор моей каюты были видны стоящие неподалеку эсминцы нашего отряда. Я глядел на них, вспоминая, через какой огонь и ад прошли эти еще уцелевшие корабли.
"Юкикадзе" (Снежный ветер) выходил невредимым из многих ожесточенных боев. Он соперничал с моим "Сигуре" за прозвище "Неповреждаемого и Непотопляемого". Я вспомнил песню, которая была так популярна на Труке и в Рабауле:
"Из Сасебо "Сигуре", "Юкикадзе" на Куре,
Два бессмертных эсминца у нас.
Под военной грозою возвращались из боя
Без потерь-повреждений не раз!"
Эта песня в свое время очень повышала боевое настроение моих матросов. Теперь "Сигуре" уже погиб, так что совершать чудеса остается одному "Юкикадзе".