Одна и та же книга
Шрифт:
Прозаик же подобен знахарю, у которого в доме трое больных и только что приволокли четвертого. Он собирает травы и варит зелья. Кому-то что-то отрезает, кому-то, напротив, пришивает. Потом тоже берет бубен и идет в Нижний мир, у него там дела. Ему нужно поймать там болезни своих пациентов, построить их по росту и призвать к порядку. Возможно, даже выпороть.
— А, — говорят ему обитатели Нижнего мира, — это опять ты. Как дела?
— Да так как-то потихоньку, — отмахивается знахарь. — А где тут у вас болезнь гражданина N прячется?
— Как будто сам не знаешь. Где обычно.
И обитатели Нижнего мира расходятся по своим делам.
Знахарь тем временем делает свое дело и возвращается домой, в Верхний мир. Там у него кипит котел с лекарством и принесли пятого больного. Второй больной меж тем
Потом, когда он вернется, у его порога будет рыдать семья покойного, зато родственники других пациентов принесут подарки и будут говорить всякие приятные вещи. Знахарь подарки берет, а слов почти не слышит. Он наконец сообразил, в чем была ошибка при работе со вторым пациентом. Это хорошо. Может быть, удастся ее не повторить. Знахарь хочет спать, но в котле булькает зелье, его надо караулить еще полтора часа. Знахарь берет бубен и бьет им себя по голове, чтобы отогнать сон.
Вот примерно такая разница.
Для многих людей с возрастом (читай: опытом) становится недоступным ощущение жизни-как-чуда, жизни-как-волшебной-шкатулки-с-тайнами, да как ни назови.
Меж тем шкатулка никуда не девается. Скажу больше, тот-кто-способен-открыть-шкатулку никуда не девается тоже. Просто уменьшается число и меняется качество ключей, при помощи которых можно запустить процесс. Потому что именно отсутствие опыта обыденности помогает ребенку, который еще слишком недолго живет, чтобы на практике познакомиться с понятием «обыденность», орудовать для запуска чудесного механизма практически любым инструментом, хоть пальцем, хоть кочергой.
И почти никто не успевает выяснить, какие ключи ему теперь подходят. Потому что времени мало, голова не тем занята и вообще вопрос так не стоит.
Но как только вопрос поставлен, у нас появляются шансы на успех. Подобрать правильный ключ к внутренней волшебной шкатулке можно. Я точно знаю.
Если хочется все сразу понять и разместить потом информацию в недрах глупой своей башки, чтобы пользоваться можно было, надо просто пойти гулять, как всегда, с камерой, но без карты памяти, которую вовсе не обязательно терять, можно просто забыть в компьютере, который стоит в студии, а запасную карту заранее вынуть из футляра и вставить в мыльницу, которая валяется дома, и обнаружить все это где-нибудь на середине пути, чтобы не было искушения вернуться.
И тут же небо становится неописуемо синим, и медово-золотой свет льется сверху на черепичные крыши, под ногами распускаются белые и лиловые цветы, птицы и коты всех мастей принимают грациозные позы, стены покрываются невиданными прежде росписями, на подоконниках обнаруживаются причудливые предметы неземной фотогеничности, а зеленые насаждения прут из земли со скоростью сантиметр в минуту. Видимый мир, таким образом, изливается на голову безоружного охотника за мелкими визуальными чудесами, и тут вдруг становится ясно, что это непереносимое изобилие сиюсекундных, мимолетных, недолговечных, переменчивых явлений — и есть сама жизнь, вернее, главное ее свойство. Стремление человеческого сознания рассовать эти сокровища по карманам порождает эффект, который мы называем словом «время», но стоит только расслабиться, согласиться с тем, что удержать ничего нельзя (я имею в виду по-настоящему согласиться, а не умную мысль про это подумать), и — хлоп! — никакого времени нет, а есть вечность, где одно мгновение по объему и продолжительности абсолютно тождественно тысяче мгновений. И стоишь счастливым соляным столбом в эпицентре событий (всякая точка — эпицентр), а жизнь течет мимо тебя и одновременно через тебя — ни капли мимо, ни капли тебе, это ничего не меняет, это кардинально меняет абсолютно все; и ясен пень, это не имеет решительно никакого значения, но все остальное — тем более.
В Вильне темно, зато тепло и сыро, если верить прогнозам погоды на Яндексе, так теперь будет всегда или почти, и хорошо. В моей системе координат плюсовая температура — это жизнь, мороз — это смерть, зато свет и тьма равновелики и взаимозаменяемы, а вовсе не противоположности.
В
6
А вы небось и не знали, как называют нашу прекрасную Землю инопланетяне, пролетающие мимо на своих звездолетах. Встречу с нашей планетой они считают недоброй приметой, мелко крестятся всеми щупальцами поочередно, 3,14-жды плюют через левое сопло, чтобы пронесло, А какие байки они о нас рассказывают. Какие байки.
Одно из двух: или ты падаешь в бездну, или ты сам — бездна (одно из трех, конечно; третий вариант — ты не думаешь о таких вещах).
Одно из двух: или ты идешь через ледяную пустыню, или однажды ледяная пустыня перейдет тебя, вернее, переедет, как пятитонный самосвал (одно из трех, конечно; третий вариант — ша, уже никто никуда не идет).
И — да — бездна все лечит. Бездна — лучший лекарь, так-то.
Есть вещи — тексты, картинки, музыка, — созданные одновременно благодаря и вопреки ледяному ужасу небытия. Это когда стоит человек на самом краю своего личного мира, живой и прекрасный, время хлещет из него, потому что он весь — рваная рана, и даже утешительное «я умру через сто лет» для него означает «прямо сейчас». И надо что-то делать, потому что — невыносимо. И тогда человек записывает слова, или рисует картинку, или еще что-нибудь этакое делает — совершенно бесполезное в данной ситуации, потому что это действие не отменяет ни пропасти, ни рваной раны, ни ледяного ужаса Но какая разница.
Мне нравится, когда людей у меня на глазах, что называется, колбасит. Мука эта далеко не всегда сладкая, но она никогда не бывает напрасной. Это такой специальный полезный способ чувствовать себя живыми, потому что чувствовать себя живым значит пускать в свое нелепое органическое тело Бога (будить в себе Бога, неважно, как ни скажи, выйдет неправильно, но примерно понятно — и ладно). Ха, еще бы Его не колбасило в таких-то обстоятельствах. Заключить бесконечность в хрупкое человеческое тело — верный способ узнать, что такое настоящая, космическая клаустрофобия. Но не только вочеловеченное божество, а даже дурацкая его оболочка обладают всеми необходимыми качествами, чтобы выстоять и не сойти с ума, поэтому мы просто живем дальше, и вот это — настоящее, подлинное чудо, круче не бывает.
Поэтому всякая настоящая внутренняя буря, всякая подлинная душевная мука — не беда, а радость. Когда врач-реаниматор возвращает к жизни неудавшегося покойника, бывший труп тоже редко выглядит счастливым и довольным, ему почти всегда больно и (наверное) страшно. Но от этого событие не перестает быть радостным.
Так и тут, так и тут.
…я только хочу сказать, что есть точка — не точка, конечно, состояние сознания, но в то же время как бы просто точка на периферии видимого/осознаваемого, откуда можно видеть всех людей — знакомых, незнакомых, прошлых, будущих, словом, вообще всех — умирающими. Этакий специализированный Алеф, хоть и не хотелось бы опираться в таком деле на литературные цитаты, но — без вариантов, иначе вообще не объяснишь.
Находиться там мало радости, честно говоря.
И одновременно есть точка, из которой совершенно очевидно бессмертие всего живого — вот точно так же очевидно, как всеобщее умирание, описанное чуть выше, — бесконечное количество налагающихся друг на друга жанровых сценок, сюжет каждой — безусловное, зримое и очень деятельное бессмертие действующего лица.
Находиться в этой точке, ясен пень, распрекрасно.
Меня то и дело болтает от одной точки к другой, пламя и лед, да-да, очень высокохудожественные переживания, кто бы спорил. Тогда как ясно даже мне (и не только теоретически), что в обоих случаях все это — одна и та же точка, просто человеческое скудоумие понуждает меня видеть умирание и бессмертие отдельно друг от друга, тогда как надо бы — вместе, как единый процесс.