Одна и та же книга
Шрифт:
Поехали дальше. Получается, что для всякого потребителя искусства любимые тексты, картинки, мелодии и т. п. — варианты желательной или хотя бы приемлемой новой реальности. Обещание изменений, которые нас по тем или иным причинам устраивают. Потребитель этими рассуждениями, как правило, не заморачивается, не отдает себе отчет, о чем идет речь, оперирует категориями «нравится — не нравится», «мое — не мое» или подбирает соответствующую аргументацию, убедительную, по крайней мере, для внутреннего употребления.
Собственно, беда тут только одна: все — и авторы концепций изменения реальности, и их жертвы, свидетели их усилий, — действуют бессознательно. А всегда лучше
И теперь, кстати, ясно, почему столь яростно спорят о вкусах. Откуда такие страсти вокруг незначительных на первый взгляд вещей — текстов, картинок, песенок. Всем действующим лицам кажется, что они участвуют в дискуссии об искусстве, а спорят при этом, ни много ни мало, о власти над миром. Споры, конечно, сугубо теоретические. Но даже это в некоторых случаях — до поры до времени.
Вот оно как.
Треножник — самая устойчивая конструкция; любой из нас, хочет он того или нет, — треножник. Двумя ногами мы стоим на земле, вопрос в том, где находится третья.
Даже невидимой, метафорической ноге нужна реальная опора; пространство, где обретается третья нога, становится, таким образом, подлинной реальностью, о чем бы ни шла речь.
С этой точки зрения все религиозные войны, идеологические и эстетические противостояния — не более чем битва за пространство для третьей ноги: чем больше дружественных третьих ног соберется в одном месте, того и тапки.
Люди, которые парятся по поводу чужой сексуальной ориентации или отстаивают собственную, как политическую позицию, или просто, к примеру, обсуждают чужих возлюбленных в духе: «боже, что за жаба», просто не знают, что такое любовь. Не знают, что она обрушивается на голову пострадавшего, ломая и круша на своем пути всё, а уж все теоретические представления о себе, о своих склонностях и предпочтениях — в первую очередь.
Ровно так же люди, которые парятся по поводу чужой веры или чужого атеизма, просто не знают пока, что бог (равно как и богооставленность) обрушивается на человека, ломая и круша не только его самого, но и весь его мир. Подлинная вера, равно как подлинное безбожие, — состояние, в котором дискуссии на эту тему решительно невозможны.
Вообще, все по-настоящему важное и настоящее обрушивается на человека как безжалостная стихия, с которой невозможно договориться. Во всяком случае, не сразу. Потому что за стол переговоров садятся, когда силы на равных.
И прежде всего так ведет себя сама жизнь. Обрушивается на голову и несет со страшной силой.
Если долго-долго лежать в темноте, не засыпая, но и не просыпаясь, дышать и осторожно ощупывать себя изнутри, внутри обнаруживается горячее, красное и очень подвижное, наверное, оно — разновидность огня. Кажется, оно может все, но это довольно трудно проверить, потому что оно ничего не хочет, ему достаточно просто гореть дальше, и всё, и всё.
Чем больше есть сказать вообще, тем меньше есть что сказать людям. Тем понятнее, насколько бессмысленно говорение, особенно красивое, особенно в письменной форме; только тогда и выходит нормальная, полноценная комуникация, когда вслух просишь передать соль, и ничего, кроме соли.
(«Ничего, кроме соли» — так мог бы называться роман о любви и дружбе, персонажи которого едят положенные семь пудов на протяжении семисот, скажем, страниц. Мог бы выйти совершенно замечательный роман, но его, конечно, не будет, и как же это хорошо.)
Открываю дареный каталог художественной галереи, а там — ну знаете, как каталоги устроены? — много художников, от каждого по картинке, о каждом — несколько строк «родился — учился — живет».
Несколько скучных, ничего, по сути, не значащих строк, о господи. «Родилась в Ростове-на-Дону, училась в Санкт-Петербурге, сейчас живет в Праге» — и меня накрывает чужая жизнь во всей ее полноте, арбузные корки и бензиновые радуги в лужах, разомлевшие от жары уличные псы, мальчишки из другого двора, вкус дешевого портвейна на нёбе, куртка с чужого плеча, сдать бутылки, один-плацкарт-пожалуйста, сумка не застегивается, книги в картонной коробке, затхлый запах чужого жилья, оставь послушать, спирт-рояль, что-то капает, кастрюля пригорела, три картонные коробки с книгами, вода в ботинке, что ж так холодно-то, у тебя краска на щеке, ликер-амаретто, а это что за мымра, холодно, картинку купили, хочешь кофе, белила заканчиваются, не могу больше, купить водки, надо отстирать, ненавижу, как красиво, не получается, куда ты пропала, надо собираться, шесть картонных коробок, etc.
Все эти слова, написанные через запятую, мне, понятно, пришлось придумывать потом, задним числом, потому что, когда накрывает, слов нет, зато есть жизнь, хоть и чужая, она как-то помещается в один краткий миг, плотный, пульсирующий комок в ткани моего собственного, медленно текущего, хронологически упорядоченного бытия. Словами тут действительно мало что можно объяснить, как ни старайся.
А накрывает все чаще, все что угодно может послужить толчком: несколько строчек в каталоге, освещенное окно троллейбуса, раздолбанное клетчатое кресло в палисаднике; так, чего доброго, придется скоро писать рецензии на Книги Судеб, впрочем, это еще не очень страшно, лишь бы не аннотации.
Мир, когда вдруг начинаешь постигать его методом скорочтения, неописуемо велик (много больше, чем можно было вообразить прежде), нелеп неописуемо же, зато не прекрасен и не ужасен, а просто таков, какой есть, хотя я, конечно, не знаю, каков он есть, и никто не знает.
Для меня любой вопрос — вопрос жизни и смерти, даже самый пустяковый. Пустяковый, собственно, в первую очередь. Класть сахар в кофе или нет — тоже вопрос жизни и смерти; не в том смысле, конечно, что, выпив кофе с сахаром (или без), я обрету бессмертие (или умру на месте), просто он решается с таким внутренним накалом, с каким только и может решаться вопрос жизни и смерти — с максимально возможным, понятно.
Для меня сам процесс бытия — это натяжение, возникающее от непрерывного противоборства жизни и смерти; «противоборство», впрочем, дурацкое слово, оно предполагает соревнование, а здесь просто одновременное (и неравнодушное друг к другу) присутствие в одной точке.
И — внимание, сейчас вылетит птичка и укусит себя за хвост — только дела и события, которые позволяют вырваться из этой моей звенящей от невыносимого напряжения скучной и размеренной повседневности, уйти от системы координат, позволяющей классифицировать все вещи как вопросы жизни и смерти, — так вот, только это действительно имеет какое-то значение, а вопросы жизни и смерти — чушь собачья, ерунда, прах, пепел, пыль, вообще ничего.