Одна и та же книга
Шрифт:
Начинаются другие времена, — вкрадчиво говорит кто-то по-русски у меня за спиной, я не оборачиваюсь, мне все равно, как выглядит посланец небес, я уже давно знаю, они могут выглядеть как угодно, и это ничего не значит, если послание доставлено по адресу.
…И неопределенное
Есть многие тысячи способов сказать о чем угодно. Чем сложнее высказывание, тем выше его самостоятельная ценность. Я имею в виду ценность самого высказывания, а не его сути, которая, какой
В совершенстве освоив парадный выезд, следует отослать роскошные одежды в гардеробную, лошадей в конюшню, а жрецов, или кто там составлял свиту и танцевал ритуальные танцы, отпустить, пусть себе идут по делам.
И вот стоит наш обладатель сути в чистом поле, босой и простоволосый, на ладошке у него лежит невзрачная хрень, и он как последний дурак говорит: «У меня тут, извиняюсь, сокровенная суть при себе, могу показать».
Натурально, как последний дурак.
Свидетели происшествия пожмут плечами, скажут: «Какая банальность», да и пойдут себе дальше. И хорошо, что пойдут. Потому что невзрачная хрень — натуральный алеф, или еще какой-нибудь красивый термин сюда можно поставить, неважно какой, важно, что в невзрачную хрень надо или всматриваться до последней капли крови, или вовсе не глядеть в ее сторону, а в условиях парадного выезда ни то ни другое практически невозможно.
Нет, тьфу, все равно сложно получилось.
Я хочу сказать, что, предположим, стоит ночью на берегу Черного моря взрослый мужик и говорит зачем-то вслух: «Меня зовут Вася, мне сорок лет, я ничего не знаю о том, как все устроено в мире и есть ли Бог. Завтра мне надо идти к врачу за результатами анализов, и я очень-очень боюсь, потому что не хочу умирать, пусть все будет хорошо, пожалуйста», и этот эпизод для меня реально посильнее «Фауста» Гёте, а что цитата такая банальная и дурацкая — так это даже хорошо, у меня-то как раз достаточно мужества, чтобы выглядеть глупо, когда мне кажется, что наивность и простота моего высказывания оставят нечаянного слушателя наедине с жизнью, смертью и беспомощностью, чужой и собственной, всякой, даже если слушатель этого не хочет — особенно если не хочет.
Нет, все-таки про Васю — это тоже слишком сложно, наверное.
На самом деле я хочу сказать, что иногда мастер чайной церемонии просто пьет чай с друзьями на кухне. И круче этой церемонии вообще ничего не бывает. Хотя от обычного бытового чаепития это событие ничем не отличается — пока не войдешь, не сядешь рядом и не замолчишь — весь, целиком замолчишь, как громом пораженный.
Нет, даже не так.
А просто дело в том, что, пока автор высказывания хоть немного озабочен собой, даже вовсе не обязательно красуется, но просто помнит о себе, учитывает, так сказать, свои интересы, высказывание его будет слишком сложным — просто потому, что кроме сокровенной сути в нем еще и автор барахтается. Весь из себя прекрасный, а пониманию — мешает.
Удалить себя из собственного высказывания, да еще и устоять после этого на ногах, — это действительно требует мужества. Чем более умелый рассказчик, чем больше его присутствие украшает высказывание, тем больше мужества потребуется. И тем больше смысла в убогом на первый взгляд результате его самоотверженного поступка.
Меня зовут не Вася. Но я тоже ничего не знаю о том, как устроено все в мире. И от этого мне иногда бывает страшно, а иногда — нет.
Когда кто-то говорит (пишет), очень важно, о чем он при этом молчит. Я имею в виду не стыдную-сладкую тайну какую-нибудь, а некоторые вещи, настолько невыразимые и одновременно очевидные для молчащего о них, что кажется — у каждого свои, а если все же докапываться всякий раз, окажется, очень даже общие — не для всего человечества, но для некоторой большой его части.
Именно это и объединяет «своих», понуждает всеми силами открещиваться от «чужих» — о чем мы молчим, когда говорим (и вообще всегда).
И да, без меня ясно, а все же следует добавить, что именно это молчание придает глубину всякому высказыванию. И по достоинству оценить глубину, понятно, могут только «свои», то есть молчащие на ту же тему.
При этом молчащие о чем-то другом вовсе не обязательно враждебны, даже не обязательно неинтересны, но они не имеют значения — того подлинного, живого значения, о котором тоже приходится молчать, ну не с большой же буквы это слово писать, в самом-то деле.
Только сила интересует меня с некоторых пор, только действия, в которых она проявлена, потому что все остальное мусор.
Надо бы, наверное, объяснить, что такое сила и что это за действия такие, в которых она проявляется, но мне некогда и лень. Сила — она просто есть. Или ее нет. Для того, кто вкладывает силу в свои действия, она очевидна в чужих. И наоборот.
Мне наконец-то стало все равно, понимают меня или нет, мое дело — вложить силу в высказывание, а дальше оно само как-нибудь. А если само никак, значит, силы было вложено недостаточно и надо собирать ее для следующего действия, а не тратить на ерунду.
С некоторых пор я физически не могу врать себе, безнаказанно думать херню или принимать неправильные (для меня) решения — я тут же начинаю подыхать. «Шаг в сторону — расстрел» — единственный, кажется, эффективный метод для обращения с существом, заключенным в человеческой оболочке. После пары-тройки расстрелов оно научается стоять ровно.
С некоторых пор меня интересует только сила и правильное ее применение — вот, так точнее.
Поэт подобен шаману, который сдуру бьет в бубен и идет в Нижний мир.
— Bay! — говорит поэт. — Нифигассе, я в Нижнем мире!
— Bay! — говорят хором обитатели Нижнего мира. — Это кто такой красивый к нам пришел?
— Эй вы там! — Верхний мир стучит им в потолок. — Чего расшумелись?
— Просыпайся! — говорят ему обитатели Нижнего мира. — Тут такие дела творятся!
И Верхний мир просыпается, и от этого случаются всякие удивительные вещи, о которых виновник (шаман, то есть поэт), вполне возможно, не узнает никогда. А может, и узнает. Всяко бывает.