Одна и та же книга
Шрифт:
Еще у меня есть шрам на подбородке, совсем незаметный — не потому что маленький, просто, чтобы его увидеть, надо на меня глядеть снизу вверх, а рост у меня, скажем прямо, не то чтобы великанский. Так вот, этот шрам на подбородке — история про радость битвы.
Была чуть ли не единственая за все годы моего детства морозная зима, я имею в виду по-настоящему морозная для Одессы, так что пруд в парке Ленина превратился в каток, да не на день, на целую неделю или даже больше, а у меня как раз имелись коньки, не фигурные, к сожалению, хоккейные, с очень высокими лезвиями; но поскольку коньки купили еще в прошлом году, у меня было время научиться устойчиво на них расхаживать, сперва по родительским коврам, а когда они поняли, что я творю, и восстали, по лестнице, с пятого этажа на первый,
Так что, когда пруд в парке замерз, оказалось, что кататься я уже почти умею, а на третий, кажется, день стало можно обходиться без досадного «почти», и вот тут-то незнакомые мальчишки оценили мою крутость, дали мне лишнюю клюшку и приняли играть в хоккей, вернее, просто гонять по льду шайбу, отнимая ее друг у друга, потому что ни ворот, ни вратарей не было в этой игре, но и без них очень здорово вышло. В пылу сражения меня подсекли, да так, что не просто мордой об лед, а подбородком на лезвие чужого конька, но мне было не до того, опомниться, подняться и ввязаться снова в сражение удалось за считаные секунды, а мальчишки перепугались, когда увидели, что из моего рассеченного подбородка хлещет кровь; пришлось все-таки остановиться, выйти из игры, прикладывать к ране снег, пока кровь не остановилась, заодно почистить замаранную куртку, чтобы не влетело, но все это как-то очень быстро уладилось, мы потом еще долго играли, и больно мне не было совсем, даже потом, вечером, дома.
Шрам на правой ключице, жуткого, честно говоря, вида, — про беспримерное мужество пионеров-героев. Мне было тринадцать лет, меня сбила машина, а мне очень не хотелось огорчать папу, ему и без меня хватало в ту пору проблем, поэтому мне удалось как-то сутки терпеть боль, пока не поднялась температура, да и последствия первой в моей жизни абсолютно бессонной ночи дали о себе знать, поэтому пришлось все-таки ехать в больницу, где мне сперва часа два, что ли, пытались поставить на место сломанные кости и только потом решили, что без операции не обойтись. С тех пор я могу не корячиться, корча из себя героя, потому что знаю, что могу вытерпеть очень много, если припечет, а еще я знаю, что лучше бы не припекало, потому что человек не становится ни лучше, ни мудрее, ни счастливее от того, что может долго терпеть боль; по правде говоря, от этого можно немножко сойти с ума, а можно не немножко, но мне все-таки удалось вовремя остановиться. Кажется.
Шрам на левом предплечье — про дружбу. Многие, заметив его, я знаю, думают, что в моей жизни была какая- нибудь драматическая попытка покончить с собой, но чего не было, того не было. Зато однажды, давным-давно, в одной темной комнате сидела троица юных подвыпивших идиотов, решивших скрепить кровью свою якобы вечную дружбу. Это был безмерно дурацкий, нелепый и бессмысленный ритуал, но он родился из очень хорошего чувства. Я уже почти не могу представить лица этих людей, с трудом понимаю, что могло нас связывать, и даже сочинить не могу, о чем мы разговаривали сутками напролет, но до сих пор помню, как велико было наше желание смести границы, стать одним существом — любым способом, как угодно, но хотя бы на секунду, и уж секунда-то у нас точно была, даже больше, так что, можно сказать, все получилось у нас.
Шрам от ожога на тыльной стороне кисти левой руки, конечно же, о любви, вернее, о страданиях глупого юного человека, пожелавшего получить другого глупого юного человека в свою полную и нераздельную собственность. Кажется, именно что-то в таком роде обычно называют «любовью» авторы соответствующих романов и сценаристы еще более соответствующих кинофильмов, а мы, глупые дети, им верим. Заканчивается все это, как правило, печально. Удачливые собственники обычно со временем приходят к удручающему выводу, что щастья все равно нет; неудачливые же иногда вынуждены бывают глушить душевную боль физической, но это, честно говоря, не очень помогает.
Хорошо, что этот шрам — почти такой же старый, как все остальные. Вот это действительно замечательно.
Я — очень интересная книга. Хоть и обо всякой ерунде. Или как раз именно потому, что о ерунде. С книгами вечно так.
В городе празднуют что-то; нынче на южном склоне замкового холма устроили фестиваль средневековых ремесел. Что они там делали и как спасались от дождя, не знаю, но здорово было идти через город ближе к вечеру, когда вся эта публика в средневековых костюмах стала расходиться по домам. Грузили скарб в автомобили, курили на скамейках, ели мороженое, некоторые ждали троллейбус на остановке, иные покупали продукты на ужин в обычных, не ярмарочных лавках.
Если бы среди буднично одетой толпы тусовалась дюжина ряженых, не о чем было бы и говорить, но в пять часов вечера в районе улицы Пилес людей в средневековых костюмах было гораздо больше, чем прочих. Поэтому они вдруг стали нормой, а мы в своих джинсах и куртках — мороком, диковиной, забавной нелепицей. Не мы глазели на них, а они на нас, толкали друг дружку локтями в бока, дескать, глянь чего! Какие смешные! Откуда взялись? Мы думали, таких не бывает!
От этого мы понемногу утратили плотность, задрожали на ветру, замельтешили и наконец исчезли, а эти, которые в средневековых костюмах, остались, а потом опять пошел дождь.
Когда-то в детстве было так: на исходе летнего дня возвращаешься с моря, тело расслаблено от солнца, беготни и купания, движется медленно, как будто идешь по горло в воде. И вот идешь так долго-долго, целых пятнадцать минут, почти вечность, мимо старух с семечками и «рачками», мимо старой шелковицы, возле которой хочешь не хочешь, а придется остановиться и съесть несколько ягод, мимо клиники Филатова; переступаешь трамвайные рельсы, и еще квартал, где пестрые коты дремлют под облупленными стенами, потом мимо Торгсина, мимо автоматов с газировкой (один на три автомата щербатый, замызганный стакан, зато он — вечный, никуда не девается), мимо раскаленных телефонных будок, выходишь на проспект, перебегаешь дорогу и наконец ныряешь в душный, полутемный подъезд, а там каждая дверь дышит жаром, источает запахи летней еды, во всех соседских квартирах скворчат сковородки, там жарят перцы и кабачки, запекают в духовках баклажаны, варят компоты, лепят вареники с вишней. Поднимаешься к себе на пятый этаж, заходишь в раскалившуюся за день квартиру, а на кухне распаренные взрослые в трусах и ситцевых фартуках варят кукурузу, строгают салат, заправляют окрошку, и все это пахнет так яростно и победительно, что желудок поднимается к горлу, давешнего аппетита как не бывало; зажимая ладонью рот, пробираешься бочком на балкон и сидишь там, содрогаясь от тоски, потому что краткость, мимолетность и необязательность человеческой жизни сейчас очевидны тебе, как никогда. Вот прямо видишь, как проходят годы, умирают все соседи, а их дети и внуки живут в тех же квартирах; когда приходит лето, распахивают кухонные окна и тоже принимаются жарить-парить, готовить летнюю еду, чтобы съесть ее и умереть тут же, на месте, или сорок лет спустя, какая разница.
Это я не выдумываю теперь задним числом, а вспоминаю. Меня в детстве еще и не такие мрачные видения преследовали. Лучшая пора жизни как-никак.
И что за невыносимая мука была, когда звали на кухню помогать, хотя на этих несчастных шести метрах и без меня было не развернуться. Сидеть, резать огурцы, вдыхать кухонные ароматы, слушать голоса слегка поддавших взрослых, бурно обсуждающих достоинства вчерашнего ужина и позавчерашнего обеда, и еще того угощения, которое было неделю назад на дне рождения тети Ани, и как мы сейчас, скоро уже, примерно через полчаса вкусно поедим, и что надо будет потом приготовить на завтра, и когда ехать на рынок. Как будто поговорить больше не о чем, о господи.
И так каждый год: ждешь, ждешь лета, а потом оно приходит, совсем не такое, как представлялось, — пыльное, жаркое, утомительное, у взрослых начинается отпуск, они целый день торчат дома, готовят и едят, едят и готовят, с утра на Привоз и опять к плите, а потом за стол. Иногда еще выбираются на пляж, и это совсем плохо, потому что приходится идти с ними, и тогда от моря никакого удовольствия. Взрослые устраиваются на подстилке, тут же вынимают из сумки банки с пищей, закапывают в прибрежный песок бутылки с вонючим пивом, не дают купаться дольше чем пятнадцать минут кряду, зато постоянно зовут жрать, словом, день окончательно испорчен, лучше бы они оставались дома, обедали бы за столом, кто им не давал-то.