Одна любовь на двоих
Шрифт:
Дама заплакала в голос, девушка сжала руки у горла, с ужасом глядя в желтые кошачьи глаза разбойника, Александр Никитич гневно подался вперед, однако юнец занес топор:
– Тихо сиди! Мигом мозги вышибу, да и баб твоих не помилую. Подмоги вам ждать неоткуда! Кругом мои люди, не я убью, так они пристрелят. Деньги давайте!
– Какие деньги? — угрюмо сказал Александр Никитич. — Нет у меня денег. Мы в город ездили дом покупать. Купили, за него все отдали — с пустыми руками возвращаемся.
Юнец всмотрелся в его глаза и, видимо, понял — не лжет барин. Мгновенное острое разочарование отразилось на его лице, но тут же оно снова стало злым:
– Тогда камни давайте! Золото! Перстни, ожерелья, серьги! Вы, баре, златом-серебром унизаны…
Он умолк, когда Александр Никитич протянул вперед обе руки с растопыренными пальцами:
– Коли найдешь хоть один перстень, все твое будет. Нету у нас ничего!
– А что у твоей жены в ушах сверкает-сияет? — спросил парень с ухмылкой. — Никак брульянты алмазные?
– Сними, Наташа, серьги, — приказал Александр Никитич. — Отдай ему. Жизнь дороже.
Задыхаясь от всхлипываний, дама вынула серьги из ушей — небольшие бриллианты сияли так, что чудилось — это две капли росы, пронзенные солнцем, легли на ладонь.
– Прости, Ульяша, — всхлипнула женщина, — я хотела тебе эти серьги подарить, как невестой станешь… Прости!
– Что вы, матушка! — ласково сказала девушка. — Дороже всех подарков ваша любовь. За вашу жизнь и я ничего не пожалею!
И она тоже вынула из ушей две простенькие серебряные сережки, похожие на черемуховые цветочки.
Разбойник протянул руку, взял у нее серьги, мгновение смотрел то на них, то на девушку, потом стиснул серьги в кулаке и сказал барыне, которая уже протягивала ему свои бриллианты:
– Подари дочке, как и хотела. Она уж заневестилась!
Потом отвернулся, метко рубанул краешком лезвия черемуховую ветку и сунул ее в карету.
Более не сказав ни слова, канул в чащу.
Через несколько шагов остановился, прислушиваясь. На дороге тишина… Видно, пощаженные им путники никак не могли прийти в себя.
Хмуро улыбаясь, парень снял гайтан с крестом и, немножко помудрив, прицепил к нему Ульяшины сережки. Потом сунул его под рубаху и поправил ее так, чтобы видно не было. И побрел дальше в чащу.
Остановился, свистнул. Неподалеку отозвался такой же свист, а потом из кустов выбрался другой юнец — ростом пониже, в плечах пожиже, русоволосый, а не рыжий, однако с таким же ухарством в глазах:
– Ну что, побратим, разжился?
– Как бы не так, — хмуро отозвался рыжий. — Нету у них ничего.
– Ты что, Ганька?! — изумился русоволосый. — Я сам слышал, как баре судили да рядили, мол, в город собрались, дом покупать, деньги собрали огромадные…
– Это мы с тобой, Ероха, дураки огромадные, — сказал Ганька. — Они дом купили — денег и нет.
– А барынины брульянты?
– Нету у ней никаких брульянтов, — хмуро ответил Ганька.
– Чудеса, куда ж она их девала? Неужто дома оставила?! А ведь прежде без них никуда не езживала! Эх, не повезло!
Ганька промолчал.
– А девка? — не унимался Ероха. — Ну хоть с девкой ты побаловался? Эх, раззява! Красота неописанная, я, бывало, ночей не сплю, думаю, как бы я ее разложил, да она на меня и не взглянет никогда!
– Она красота, верно, — горячо сказал Ганька. — Так зачем же красоту губить? Красота — что цвет черемухов. Обобьешь — не воротишь!
– Да ты, Ганька, не в монахи ли податься решил? — обиделся Ероха. — Ну, смотри, как знаешь, а я до этой девки все едино доберусь, не раньше, так позже. Из Чудинова они меня прогнали, но я дождусь, когда они в Щеглы воротятся, и там до нее доберусь — не помилую!
– Да, может, и я ей верю… — вдруг нерешительно проговорил кто-то в толпе бунтовщиков. — Ерофей — он такой жеребячина был… девок перепортил немало… Но ведь ежели девка сама хочет — это одно, а ежели против воли — это совсем другое!
– Да, когда девка свое девство бережет, она и впрямь убить может, — раздался другой голос. — И правильно сделает! Кому потом нужна будет распочатая да с дурной славой?
– Вот ежели б была у меня дочка, да береглась так, как эта, — широкоплечий чернобородый мужик кивнул на Ульяшу, — я б ей только спасибо сказал.
Уже и другие поглядывали на нее сочувственно, как вдруг подал голос Семен:
– Да кому вы верите?! Ведьма эта вас вокруг пальца обвела. Девство свое она защищала, как же! Врет и не краснеет! Она уж давно распочата.
– А ты откель знаешь? — хохотнул кто-то. — Сам отведывал? Да навряд ли она такого, как ты, на три версты к себе подпустит! Небось по усам текло, да в рот не попало, вот и брешешь теперь.
– Собака брешет! — огрызнулся Семен. — Я-то не пробовал, врать не стану, а вот этот барин с ней ночь провел! — показал на Анатолия. — Не верите мне, Ефимьевну спросите. Она все видела.
– Правда истинная! — высунулась из-под крыльца ключница, нашедшая там надежный схорон. Впрочем, почуяв, что ей сейчас ничто не грозит, она вылезла на свет божий. — И я видела, и Фенечка видела, как они в постели нежились. Верно, барышня моя?
Фенечка кивнула, не отнимая рук от лица.
Ульяша посмотрела на нее в ужасе: да что же это Фенечка на нее наговаривает?! За что клевещет?!
И вдруг холодок прошел по спине. Вспомнила она губы чужие на своих губах, руки горячие на теле своем… Думала, что снилось это, что морок это ночной, а выходит, не сон?!
Она огляделась — но уже не нашла на обращенных к ней лицах сочувствия.
– Мало ли что вы видели! — проговорил Анатолий, пытаясь сесть. — Видели одно, а было другое. Я не тронул эту девушку, хотя страсть меня одолевала. Она не то спала, не то в забытьи была, я не смог ее разбудить, а взять насильно — подло это!