Одна любовь на двоих
Шрифт:
– Какую чушь ты порешь, Ефимьевна! — воскликнул возмущенный Анатолий. — Распустил ты старуху, Петр, так распустил, что она тебе уже приказы отдает. Того и гляди, править в имении станет!
– Кто бы тут ни правил, это всяко не ты будешь! — гневно сверкнул на него черными глазами Петр. — А если тебе тут что-то не по нраву, так убирайся вон и сестрице моей передай, что вовек не видать ей ни Перепечина, ни тех земель, о которых она с девок мечтала. Батюшка все мне отказал, мне да Феньке! И вам этого не заполучить, хоть наизнанку вывернитесь!
– Жаль, что не отказал он тебе другого наследства, — с грустью сказал Анатолий.
– Это какого же?! — подбоченился Петр.
– Не
– Отчего на гроши? — хохотнул Петр. — Коли о грошах речь бы шла, так ты сюда бы и носа не сунул. Тысячи я наследовал, сотни тысяч — вот что тебе да твоим отцу с матерью покоя не дает! Ищете, в какую щель нос сунуть, чтобы доказать, мол, не по закону я наследник в Перепечине? Небось приказных уже наняли, скоро на меня власти напустите? А ничего у вас не выйдет! Все бумаги мои верно написаны и подписаны. И вы хоть наизнанку вывернетесь, не добьетесь ничегошеньки. Так что, племянничек, — с издевкой проговорил он, — вот тебе бог, как говорится, а вот и порог! Проваливай подобру-поздорову! И поскорей, чтобы не пришлось тебя дубьем да кольем выпроваживать!
– Что же, я уеду, — спокойно сказал Анатолий. — По воле матушки сюда я прибыл, она все надеялась, что в тебе доля порядочности сбереглась, да, видно, напрасно. Впрочем, я и сам знал, что в ком подлая кровь есть, тот подлецом жизнь проживет, таким и помрет. Из грязи в князи вылезти можно, да грязи сей вовеки не отмоешь. Я уеду, но все же, Петр, прошу: не борзись ты, не злобствуй, не слушай этих двух подстрекателей своих, Чуму-сыромятника да озверевшую старуху Ефимьевну, — отпусти девушку. Неужели и впрямь веришь, будто она могла кучера убить? А хоть бы даже и так — не ты судья, не ты исправник, чтобы выносить приговор и чинить расправу.
– Да ты оглох, племянничек? — высокомерно проговорил Петр. — Слышал, что Чудинов ее в карты у моего отца выиграл? А ходили разговоры, будто он, Чудинов-то, немало жульничал при игре. Отец не раз жаловался: ему, мол, черт ворожит, не иначе заклятые слова знает, что всегда выигрывает. Он играл только на деньги, взятые в долг, ведь их проиграть невозможно, всегда спиной к двери садился, а когда ему не везло, вставал из-за стола и три раза оборачивался вокруг своей оси вместе со стулом — и удача вновь к нему возвращалась. Так вот, кто знает — может, он эту девку жульническим путем выиграл? Не сомневаюсь, что так оно и было. А значит, она моя. Моя!
– Ты разве не слышал ее слов, что она вольная? — удивился Анатолий.
– Так это ж только ее слова, — ухмыльнулся Петр. — Крепостная тварь и соврет — недорого возьмет.
– Ты, видать, по управляющему своему судишь? — с презрением проговорил Анатолий. — Это ведь он, крепостная тварь, — он нарочно выделил голосом эти слова, и Семена аж в сторону повело от унижения и злости, — соврал в Щеглах, будто девушка утонула. А ведь знал доподлинно, что она жива, уехал-то он уже после того, как она очнулась… Не бери греха на душу, Петр, отпусти ее. Позволь мне отвезти ее в Щеглы, и, слово даю, ни я, ни матушка моя больше никаких претензий к тебе иметь не будем по наследству.
В глазах Петра мелькнул было алчный огонек, да и Ефимьевна изо всех сил ему подмигивала и кивала: соглашайся, мол! Однако Петру не переставая дурманила голову близкая возможность взять верх над племянником, который, подобно матери своей, сводной Петровой сестре, его всегда ненавидел и презирал. Он жаждал унижения Анатолия, жаждал снова и снова показывать, что именно он, Петр, — любимый сын и единственный законный наследник отца своего, что ни сестра, ни сын ее даже мечтать о наследстве не могут, а все их разговоры о подлом или благородном происхождении — всего лишь словесная шелуха, в которую они пытаются обернуть свою нищету, высокомерие и зависть. Не мог он поступить так, как хотел Анатолий!
– Ого, как высоко ты эту девку ценишь! — покачал головой Петр. — Высоко, дорого! Видать, по нраву нынче ночью пришлась?
Ульяша ошеломленно повела глазами от Петра к Анатолию, не в силах взять в толк, о чем идет речь.
– Чего вытаращились оба? — захохотал Петр, и, вторя ему, зашлась смешками Ефимьевна. — Обещал я тебе девку прислать — вот и прислал. Лушка мне самому нынче понадобилась — постель греть, — ну, я и отправил к тебе первую, что под руку попалась. Она не спорила. Ты сам посуди, племянничек, коли правда было б все то, что она о себе плетет, ну разве послушалась бы она, разве потащилась бы тебя ублажать беспрекословно, безропотно? Нет, почуяла над собой мою господскую волю! И правду-истину говорит Ефимьевна: давно она гуляет, давненько! Окажись она девицею, остались бы на ее рубахе красные пятна, неужто нет? Еще тогда остались бы, когда я ее на правах хозяина первым распробовал. А что ж, должен же я был знать, сладкое ли блюдо гостю дорогому посылаю! — И он зашелся хохотом, да тут же и подавился им, потому что Ульяша размахнулась — и отвесила ему такую пощечину, что и сама с трудом на ногах удержалась, и Петр, хоть и был сложением крепок и весом, покачнулся, прижав ладонь к лицу.
– Барин, родименький! — завизжала Ефимьевна. — А ты, распроклятая… Семка! Волоки ее на конюшню, всыпь плетей, чтоб шкура клочьями сползла!
Ульяна метнулась туда-сюда, но Петр поймал ее за руку свободной рукой. Она рванулась было, но хватка у него была мертвая.
– Нет, погодите, — сказал он не своим голосом, отнимая руку от рта, и все увидели кровь на его губах. Да уж, ладонь Ульяши оказалась тяжелехонькая! — Семен, волоки ее на конюшню, поставь козлы да привяжи к ним раскорякою, чтоб и спереди и сзади подойти способно было. Пока не сотру свой уд до крови, не отпущу ее, а ты потом после меня пойдешь! И смотри, быть тебе пороту, если она под тобой не сдохнет, понял? А ты, сучка, Господа Бога о смерти моли, потому что если и Семка тебя не ухайдакает, я к тебе жеребца племенного подпущу… Поняла?
На миг не только Ульяша, но и все вокруг, даже Ефимьевна, даже Чума-сыромятник помертвели от лютости, безрассудного зверства этих слов. Почудилось, призрак покойного перепечинского барина, не знавшего удержу ни порокам своим, ни мстительности, ни своеволию, явился им в образе этого молодого, красивого, но столь жестокого человека. Видно было: Петр настолько опьянен яростью, что и сам не отдает отчета в своих словах, он озабочен лишь тем, чтобы напугать сильней. Ну что ж, ему это вполне удалось! Ноги Ульяши подкосились, и она рухнула на колени, обхватила голову руками.
– Ага, поздно о пощаде взмолилась! — злорадно вскричала Ефимьевна. — Не милуй ее, барин!
Однако Ульяша, услышав этот голос и поняв, что ее коленопреклоненная поза и впрямь выражает униженную мольбу, нашла в себе силы вскочить, и не только вскочить! Оглядевшись вокруг затравленно и поняв, что подмоги ждать неоткуда, она кинулась к забытой всеми, уже несколько успокоившейся Волжанке и в одно мгновение оказалась на ней верхом. Та взвилась на дыбы, но голые Ульяшины ноги, видные из-под задравшейся рубашки и стиснувшие ее бока, взяли лошадь в крепкие шенкеля, показывая отменную выучку и привычку к верховой езде.